Вот ведь дело какое, когда всё сделано! На стихи потянуло. Сплошной плагиат или – ремейк, как теперь выражаются умные люди. Но ведь, правда, хорошо! Тепло от батарей, как медвежья полость мехом наружу с ног до головы пеленает. Сладко под мехом. В сон, как в немыслимую ересь тянет. Я, вроде, сторожем здесь. Бдеть должен. Домовой, как-никак.

Стук в окно, как выстрел у виска. Чуть компьютер не свалил, выпрастываясь из меховой полости. Вскочил, как ванька-встанька. Раз! И я к стеклу!

Улица в рассыпчатом жёлтом свете фонарей. В окне улыбается в бороду Иван Евсеенко. Вот удача! Машу ему рукой, чтобы заходил. «Чайку попьём. Покалякаем…» – так, кажется, я ему говорил тем летом при первой встрече.

– Заходи! – широко открываю дверь.

Евсеенко в морозной дымке, видно долго гулял на свежем воздухе, припылился снежком, пообветрился. От него потянуло чем-то домашним, родственным, как входят с дороги свои люди в давно обжитое, желанное тепло. Так и, кажется, что он вот сейчас размашисто перекрестится на передний угол, где место иконам. Я даже по своей православной привычке оглянулся туда, но в пустом углу ничего и никого, если не считать паука-крестовика, одомашненного временем и тесным пространством.

Бегу ставить чайник, – гость, как-никак. У меня в заначке на всякий случай пылится четвертинка водки. Предложить, может?..

– Иван, – кричу из другой комнаты, где гремлю посудой, – насчёт водочки с морозца, как?

– А, никак! В смысле никаких возражений.

Выставляю застоявшуюся без призора водку, крошу на газете нехитрую закусь, достал махонькие, на один глоток, стопарики. Разливаю.

– Ну, за встречу! – поднимаю склянку.

Иван отводит мою руку:

– Тебе нельзя! Ты на работе! – смеётся.

– Так и тебе нельзя! Ты в партии Виталия Жихарева.

– Вышел я из партии… Ну её! Я теперь антипартийный! Врачи говорят, – можно!

– Ну, и мне можно! Я на этой работе, ну, как член… нашего правительства, что ли. Чем меньше вникаю, тем для дела лучше.

Смеёмся оба. Настроение хорошее. На шутки тянет.

Иван, как и любой пишущий человек, любитель поговорить. Потолковать о жизни. О нынешней подленькой и о прошлой, пусть не без промахов, но той настоящей, героической, где каждый чувствовал себя личностью, а не тем электоратом, от которого ничего не зависит.

– В армии, вот тоже, – начинаю я, – никогда не спеши выполнять приказ, ибо, будет команда, – «Отставить!»

– А ты в армии хоть служил? – спрашивает с подначкой.

– Три года и шесть месяцев, как с куста, впереди пограничных застав отбарабанил. В ГДР служил. Карибский кризис. Рядом американская империалистическая морда зло ощеряется. Вот и задержали дембель.

– Ефрейтором, небось, на гражданку вышел.

– Откуда ты знаешь?

– По росту сужу. Выше ефрейтора не дадут.

– Не в чинах дело! Гитлер вон тоже, я слышал, ефрейтором был…

– Потому, и Гитлер, что самолюбие душило.

– А ты, видать, в генералах ходил!

– Можно сказать и так. Я при политотделе части комсоргом служил. Весь состав подо мной был. До сих пор у прибалтийцев моя служба костью в горле стоит. Не забывают братья сводные…

– Ты же ничего делать не умел, вот и поставили комсоргом, – тоже подначиваю по-приятельски.

Разговор постепенно стал переходить на житейские темы, благо, такими порциями даже четвертинку не сразу осилишь, а зимний вечер долог.

Евсеенко сел на своего любимого конька. Бесконечные рассказы, как попаять, полудить, как косу отбить, как землю правильно пахать. Его назидательные монологи отличались хорошим знанием дела. В отличие от меня, Иван был большим охотником помастерить, поточить, построгать. Незаменимый человек по дачному хозяйству: где крышу подлатать, где рамы в окна вставить, где в огороде покопаться. В нём так и виделся простой русский крестьянин, огородник и добытчик. Было видно, что деревня в нём глубоко сидит, свою метку оставила, зарубку на всю жизнь, несмотря на высокое образование и звание русского писателя. Именно русского, хотя он и был чистейший представитель украинского народа.