«Я в этой упряжке давно…»
Я в этой упряжке давно,
где все норовят в коренные,
и только не многим дано
увидеть пределы иные.
Не мчаться барьеров поверх,
а скромно держаться в сторонке,
обставив на финише всех,
своим неучастием в гонке.
Сестра
Потеряться и плакать навзрыд,
невпопад отвечать на вопросы,
ощущая бессилье и стыд,
за свои несуразные слёзы.
Чтобы где-то минут через пять
отыскаться, ну прямо, как в сказке,
и теперь ещё пуще рыдать,
но уже от счастливой развязки.
Папа молод. И мать молода.
Ровно год до рождения брата.
И мы едем, незнамо, когда, —
знамо, что навсегда, без возврата.
«Лист сорвался, но кружит, как будто…»
Лист сорвался, но кружит, как будто
не мечтал отдохнуть.
У бедняги в запасе минута
или больше чуть-чуть.
В крайнем случае, три, если очень
подфартит, повезёт,
продлевая конвульсии, осень
свежий ветер нашлёт.
А по мне – совершенно напрасно
он боится конца.
И ужасное будет прекрасно.
Как ты думаешь, а?
«Лыжня теряется вдали – …»
Лыжня теряется вдали —
за горизонтом, там,
где нет желанья у земли
перечить небесам,
где сам Всевышний не поймёт,
кто мёртвый, кто живой.
И лыжник походя кивнёт
пилоту головой.
«Непредсказуемы вначале…»
Непредсказуемы вначале,
амбициозны как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.
Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.
И стало ясно, стало ясно,
как водится, чуть погодя,
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.
«Не будем всё-таки о грустном…»
Не будем всё-таки о грустном,
а будем, глядя на огонь,
пить чай, не торопясь, вприкуску, —
глаза в глаза, ладонь в ладонь.
Из алюминиевых кружек
вылавливать чаинки и
печалится, не обнаружив,
в сердцах ни капельки любви.
А только странное желанье:
друг в друге раствориться, как
кусочек сахара в стакане
и самолётик в облаках.
«Я сяду на троллейбус «Бэшку…»
Я сяду на троллейбус «Бэшку»,
и по Садовому кольцу
с чужим народом вперемешку
поеду к своему концу.
На полусогнутых, на слабых,
в последний путь, не в первый раз
подпрыгивая на ухабах
и в душной тесноте трясясь.
Свою отпраздновав победу
не чокаясь, один в толпе,
трамвайной вишенкой уеду
в троллейбусе маршрутом «Б».
«Я подарю тебе клетку…»
Ю. Н.
Я подарю тебе клетку,
в клетке поёт тишина,
на перекладину-ветку
с краю уселась она.
Чтобы ты слушала трели
и не печалилась зря
от середины апреля
и до конца декабря.
«Спи, пограничник вполглаза…»
Спи, пограничник вполглаза,
ты во вселенной один,
скоро из сектора Газа
заголосит муэдзин.
Доброе утро, Израиль!
Доброе утро, страна!
Поездом прямо из рая
по расписанию на
небо надежду посеяв,
крестные муки суля.
И машинист Моисеев
в топку подбросил угля.
«Мимо Ваганьково на 23-ем…»
Мимо Ваганьково на 23-ем
жёлтом трамвае в Израиль уедем.
И краснопресненские тополя
обетованная сменит земля.
А на подошвах другая, конечно,
сколько не чисть – остаётся навечно,
сколько не мой – остаётся навек
грязно-солёный кладбищенский снег.
Юрий Давыдович, лет через восемь
с сыном приедем, прощенье попросим,
сами не зная за что и зачем,
чтобы уехать уже насовсем.
«Я выйду из леса. Я стану как вы…»
Я выйду из леса. Я стану как вы,
точнее прикинусь таким,
лишь на ночь снимая парик с головы,
с лица опротивевший грим.
На двух, чтобы не отличаться от вас
я буду ходить, семеня,
и только огонь непогашенных глаз
нет-нет, да и выдаст меня.
Заплачет ребёнок в ночной тишине
и мать не поймёт от чего,
бедняжка, она обратится ко мне,
чтоб я успокоил его.
И я колыбельную песню спою,
и он, как убитый уснёт,
обняв по-звериному морду мою
и в тёплый уткнувшись, живот.
«Отдохнуть от всего. Но сначала…»
Отдохнуть от всего. Но сначала
от себя самого отдохнуть,