На Новый год, Первое мая, 7 ноября Сумбат Соломонович раздавал подарки всему дому. Кур принимали почти все, кроме нескольких семей. Сумбат Соломонович с презрительной усмешкой называл их «слишком гордые». Это были: учитель математики, ремонтер паровозного депо, вдова, муж которой был пожарным и сгорел, поэт, одинокий старик, всегда ходивший в черкеске, молодожены с шестого этажа. Эти люди не принимали подарков, но недружественные отношения с ними мало волновали Сумбата Соломоновича. Они не писали анонимных писем по поводу «куриного бизнеса». Опасные же люди ели с аппетитом вареных кур и молчали.

А на девятом этаже под самой крышей кудахтала «птицеферма». Я стал прекрасным забойщиком, тридцати курам в день я срубал головы. Варвара, моя теща, шпарила их кипятком и общипывала перья, Сумбат Соломонович продолжал хворать. Он принимал заказы по телефону, я на «Жигулях» (подарок хорошему зятю) развозил по адресам свежие куриные тушки. Тамуна – по беременности – оставила музыкальный техникум, где преподавала игру на арфе, целыми днями она сидела на диване и музицировала, небесные звуки арфы сливались с куриным гомоном. Тамуна перебирала струны, я выносил тонны куриного помета, привозил мешки с кормом, ездил за цыплятами, которых мы со временем превращали в жирных кур, вытаскивал клетки на крышу дома в солнечные дни.

В один из таких пригожих дней, когда Сумбат Соломонович выздоровел, а Тамуне врачи велели больше двигаться и чаще быть на воздухе, семейство решило съездить к Тбилисскому морю.

Накормив кур, заперев двери на засовы, мы сели в машину и через полчаса оказались на пустынном, каменистом берегу Тбилисского моря. Натянув полосатый тент, вынув раскладные стулья, я усадил под тент жену и тестя. Варвара разрезала арбуз. Мы сплевывали косточки и разглядывали противоположный берег моря, где было множество людей, машин. Все сидели, как и мы, ели арбузы и сплевывали косточки.

Сумбат Соломонович стал пересвистываться с птицей, спрятавшейся в кустах. Он свистел, свистел и неожиданно захрапел. Надвинув шляпу на лоб, он спал, сидя на стуле. Варвара, заразившись храпом мужа, легла под тент и заснула, открыв рот, полный золотых зубов. Моя Тамуна вытянула руки вдоль своего огромного живота и, убаюканная шуршанием мелкой волны, тоже ушла в сон. Жаркая истома, сонливость легла на оба берега Тбилисского моря. Смолкли даже птицы в кустах.

Я встал, разделся и пошел к морю. Войдя в воду, нырнул, меня обдало свежестью, я увидел дно и маленьких рыбок. Поплыл ко дну, опустился в ил, сел на камень. Мне было хорошо в этом подводном мире, не хотелось выныривать.

Здесь, в окружении рыб, я впервые услышал голос – далекий, как раскаты грома перед грозой: «В кого ты превратился? Как ты мог запереть себя в куриную клетку? Считаешь трешки и рубли с продажи этих поганых кур. Жиреешь, как кастрированный петух». Чья-то тень проскользнула по моему лицу, я поднял голову и увидел в ярких лучах солнца плывущего Дурмишхана Думбадзе. Мне стало трудно дышать, запас кислорода в моих легких кончался, я выпустил изо рта гирлянду воздушных шариков, в них растворился Дурмишхан. Меня жег стыд. Жирный кастрированный петух! Я сознавал, что достоин этой клички. Странным было видение деда, он плыл совершенно реальный. Я видел его глаза, полные гнева. Сколько времени я под водой? Я посмотрел на секундную стрелку часов, с которыми вошел в воду, – она завершила пятый оборот.

Тамуна бегала вдоль берега и истошно кричала. «Нельзя нервировать беременную женщину», – подумал я, но не всплыл. Я видел сквозь толщу воды мечущиеся фигуры семейства. Когда стрелка кончила шестой круг, я выбрался на поверхность. Я обнаружил в себе традиционную для всех Думбадзе способность пребывать под водой шесть долгих минут – и был рад этому. Все во мне ликовало. Не обращая внимания на крики Тамуны, Сумбата Соломоновича и Варвары, я поплыл к противоположному берегу Тбилисского моря. Буйные силы переполняли меня, я был рыбой, дельфином, кашалотом, левиафаном.