Казалось бы, о чем может быть речь? Конечно, Англия всегда старалась ослабить любое сильное государство, а Россия тогда была очень сильна, и во главе ее стоял весьма уважаемый подданными Александр I.

Но даже для достижения такой благой цели нужно ли было объединяться с Францией, которая помимо всего прочего была и просто ненадежна, ибо ее армия была в целом предана Наполеону, а не реставрированным Бурбонам?

Ведь в том же 1815 году, немногим позднее заключения договора, совершились знаменитые Сто дней – Наполеон вернул себе трон без единого выстрела. И повторения подобного боялись такие опытные политики, как Меттерних.

Почему же они пошли на такой риск? Как они дали себя убедить Талейрану, которого они знали (многие лично) как отъявленного лжеца, клятвопреступника и продажного человека?

Ответом на это может быть только одно: Александр I успел при всей своей дипломатичности совершить нечто, напугавшее всех европейских коронованных особ и министров иностранных дел.

«Русские разговаривают так, словно они хозяева всего света» – таково было мнение западноевропейцев. На основе чего было сделано такое умозаключение?

Потому, что Александр I забрал Польшу? Но такие аннексии делались и до того! Что он разговаривал весьма властно? А как же должен разговаривать властитель, имеющий сильнейшую в Европе армию, сокрушившую войска непобедимого до тех пор завоевателя?

Властно можно разговаривать по-разному. Необходимо, очевидно, проанализировать, что же было основой властности русского царя. Ведь и тот же Талейран пытался на Венском конгрессе разговаривать тоже не без властности, хотя и был представителем побежденной страны. Значит, в речах русского царя было нечто такое, что испугало европейцев.

Рассмотрим же главные аргументы Александра I и… хотя бы того же Талейрана.

Талейран, как известно, апеллировал на Венском конгрессе к международному праву. Нам могут возразить, что речам этого отъявленного спекулянта не следует доверять.

Но дело не в том, насколько г-н Талейран был искренним. Спекулируют обычно на том, что представляет ценность, – и не имеет значения, верят ли сами спекулянты в эту ценность. Достаточно и того, что для европейцев апелляции Талейрана к международному праву были убедительны.

В противовес ему Александр I опирался на иную ценность – на чисто моральное понятие долга, обязанности, благодарности. Он неоднократно говорил, что Бурбоны в частности и Франция в целом ему кое-чем обязаны.

Насколько он в это верил – трудно сказать, но для русского царя ценностью, причем ценностью, покоящейся внутри, тем, что представляется самим собой, в противовес европейской шкале ценностей, было именно понятие обязанности, благодарности.

А вот о международном праве и прочем император позволял себе очень пренебрежительно отзываться. Тарле считает, что царь, говоря европейцам с презрением о «вашем международном праве», «ваших древних пергаментах» и прочем, имел в виду именно Талейрана, его уязвление.

Но несколько ранее царь сказал: «То, что нужно Европе, и есть право». Здесь уже иронии нет. Здесь, наоборот, твердое и в чем-то циничное убеждение. Итак, для русского царя Александра I превыше всего – чувство благодарности, признательности, для Талейрана (и прочих европейцев) – право.

И это естественно: там, где есть право, существуют только договорные обязательства. Если право превыше всего, то, строго говоря, никто никому ничего сверх контракта не обязан.

А именно этого «сверх контракта» и добивался Александр I, добивался жестко, ставя при всяком случае это на вид.

Как должны были расценить его обращения европейцы? Только как то, что он пытается наложить на них какую-то иную цепь. Армия – сильна, сам государь – несомненный дипломатический талант, да еще от всех чего-то не оговоренного в контрактах требует.