Отец «татаркиных» погиб в самом начале войны. Отвел семью в убежище во время воздушной тревоги, вышел во двор покурить – и все. Бомба… Собирали его, говорят, по частям со всего двора. Хоронить – хотя уже такое время было, что похоронами особо не занимались – пришли всем классом. Захоронили просто в ближайшем парке под грушей, зато с искренним от всех пришедших уважением. Тогда-то Женькина мама с мамой «татаркиных» и подружилась. И дружила до сих пор, хотя более разных по характеру и жизненным принципам мам найти было невозможно…

– Что еще за новости?! – внезапно воскликнула шедшая впереди женщина – та самая, что жаловалась на немецкие засады. Остановилась, оглянулась, растерянно поправляя свой белый платок.

На пятачке возле конца лестницы стоял грузовик с красноармейцами. Выдергивая из поднимающихся по ступенькам граждан по одному, они подзывали их к машине и приказывали сливать воду в стоящие у кузова бочки.

«И ведь уже на Лермонтовской, уже почти дома!» – с досадой подумал Женька. Нехорошо сощурившись, он смачно шмыгнул носом и, вспомнив разом все лихие детдомовские привычки, приготовил слюну для плевка.

– Тут важно помнить, кто первый начал, – Лариса спешно подбирала слова. – Всякое сейчас, во время войны, может показаться. Но надо понимать, за кем правда. Кто, гад, пришел на чужую территорию, оккупировал чужие земли и глумился, а кто – освободитель, по праву на помощь горожан рассчитывающий. – Слова эти звучали, может, несколько наигранно, но прокомментировать происходящее для Женьки следовало обязательно. – В данном случае мне воды совсем не жалко!

Окончив речь, Лариса подмигнула брату и, не дожидаясь приглашения от красноармейцев, поскорее юркнула к бочке. Существовала слабая надежда, что воды грабителям надо не так уже и много, и, если Ларочка и женщина в платке отдадут свою, то Женька с двумя ведрами спокойно пойдет домой. С женщиной потом можно будет одним ведром поделиться…

– Малец, ты куда? – тут же окликнул пытающегося просочиться к дому Женьку белобрысый солдатик. По возрасту окликающий был едва старше окликаемого, потому глупое «малец» звучало довольно унизительно.

«Ой, мамочки! Только б не сорвался, только бы…» – пронеслось в Ларисиных мыслях.

Этот панический страх за Женьку – леденящий, окунающий душу в пропасть и вызывающий то рези в животе, то дрожь в коленях – преследовал Ларису с того самого дня, как маму забрали на фронт. Умом Лара понимала, что страхами делу не поможешь, но все равно каждую минуту с ужасом думала, что не справится с навалившейся ответственностью, сделает что-то не так, испортит младшему брату жизнь. И ведь не зря в себя не верила! Взять хотя бы то глупое авантюрное зимнее решение ехать в только что освобожденный Харьков к матери. Женька молодец. Не подвел, не отправил сестру одну в дальнее странствие. Она только предложила, а он сразу: «Здорово! Едем!» И смотрит так преданно, будто и не боится из тыла в прифронтовую зону ехать. А бояться, конечно, было чего. Едва они с Женькой до Харькова добрались, так сразу самое пекло началось, а через три дня в город уже вошли эсэсовцы.

И самое глупое – Ларисины страхи за Женьку, несмотря на появление рядом матери, ничуть не уменьшились. Да и сейчас, с приходом в Харьков Красной армии, тоже еще не прошли. В свои шестнадцать брат был слишком рослым и не в меру горячим. Лара опасалась, что по ошибке его возьмут на фронт. Вон Боренька «татаркин» ушел же недавно добровольцем. Соврал, будто ему не пятнадцать, а семнадцать лет, и поминай как звали. Он в семье хоть и приемный сын – мама «татаркиных» его приютила, когда родных Борькиных родителей фашисты вместе с остальными евреями в гетто увели, – но все равно тетя Джавгарат, когда на фронт его провожала, так плакала, так плакала… Она, когда узнала, что Боренькиных родителей в гетто расстреляли, клятву себе дала, что парнишку сбережет. Где четверо сыновей, там и пятеро, никто и не заметит, что их больше стало. А что обрезанный (и такие проверки бывали, говорят), так «татарин» же – в первый раз в жизни пригодилось, что все вокруг дагестанских мальчишек «татаркиными детьми» зовут. Никто не придерется! И не придрались ведь! Только оказалось, что в то же самое время Боренька дал клятву за родителей отомстить, потому с приходом наших в Харьков удержать его от фронта не было никакой возможности.