Как появилась у них домашняя скотина, дед Сергей не помнил. Он кряхтел, шевелил губами, стараясь связать порванные нити памяти, но все было тщетно. Временами ему казалось, что помнить этого он не хочет, потому что сделал что-то ужасное, чтобы у семьи были коровы, пара лошадей, несколько поросят и куры. Иногда по ночам ему снились темные постройки, блеснувший в доме свет зажженной свечи, скрип двери и звонкие, отчаянные крики проклятий…

Зато дед Сергей помнил, как появились в доме собаки.

Первая из них, большой старый ньюфаундленд, мягкий, медлительный, похожий на растрепанную диванную подушку, разбудил их ранним утром недели через две после того, как семья поселилась в старом доме.

Ньюфаундленд громко скулил у калитки.

– Кыш пошел! – нахмурив брови, строго прикрикнул на него дед Сергей, но в ответ пес лишь просительно гавкнул и застучал по земле толстым, как полено, хвостом.

– Ну-ка вон! – повторил дед Сергей и притопнул ногой, но пес заскулил еще громче и гавкнул.

– Пусть останется… – протянула с крыльца старшая внучка. – Он такой хороший!

– Ох ты Господи! – жена выглянула из двери. – Глаза какие грустные. Пес ты пес, шел бы ты отсюда. Нет у нас для тебя ничего.

Дед Сергей захлопнул калитку, оставив пса снаружи, и почти сразу же вздрогнул забор: ньюфаундленд, улегшись на землю, привалился к доскам тяжелым боком.

Он жил у забора день и два – старый пес с седеющей мордой – и жена, сжалившись, вынесла ему миску с водой и обглоданных до белизны костей. Он воспрял от этих костей, по-щенячьи выражал свою радость, а после пропал.

Семья даже погоревала по нему: к молчаливому сторожу у забора привыкли, его почти полюбили. Но пес вернулся. Он пришел довольный и сытый, принес в зубах маленького зайчонка и положил его к ногам деда Сергея.

Из зайчонка сварили мясной суп, первый за неделю, а пса впустили во двор. Он остался, спал целыми днями у сарая, а ночами охотился и иногда приносил деду часть своей добычи.

Потом пришли и другие собаки. Они расселялись во дворе, ворчали, выясняя отношения, ластились к деду, как к самому старшему, и первого же мародера, добравшегося до крохотной, из одного дома состоящей деревни, встретили отчаянным, переходящим в истерику, лаем.

Дед Сергей вспоминал, как странно, толчками, текла жизнь: словно билось, пульсируя, огромное сердце. Налаживался быт, а все вокруг неуловимо, но неуклонно менялось. Речка Инюха, мелкая, заросшая осокой, с илистым дном, начавшая уже превращаться в болото, вдруг стала прежней, такой, какой помнил ее дед Сергей много лет назад: чистой и глубокой, словно она освободилась от тяжкого, гнетущего груза. Построили на ней плотину бобры, прибыла рыба, и стало можно за утро наловить на уху.

Появился в доме ткацкий станок. Дед Сергей был инженером, а принцип работы ему подробно описала масловская бабуля, работавшая в прошлом веке служителем в музее деревенского быта.

Выросла в огороде банька, начал строиться новый дом, и планировалась в этом доме большая жаркая печь. К счастью, в годы перестройки деду Сергею пришлось как-то подрабатывать подручным у печника.

У Максима и Саши заказали плуг, распахали кусочек поля за огородом. Стали жить.

Конечно, все они мечтали, что когда-нибудь закончится тяжелое время, и все вернется на круги своя, но с каждый годом надежда слабела. Отчаянные люди сплавлялись по Волге на лодках и плотах и приносили неутешительные известия: всюду было одно и то же. Никакой надежды на возврат к прежней жизни.

Несколько лет спустя стали доходить до окрестных деревень торговые караваны. Новые купцы ни в чем не уступали старым и забирались далеко, привозя не только соль и специи, но и лакомства: сушеные засахаренные фрукты. Дед Сергей с дочерью, услышав об очередной ярмарке в Погосте, смеялись: недалек, говорили они, тот день, когда из Китая привезут, наконец, бумагу.