Последняя майская гроза была самой страшной. Ветер выл всю ночь, дождь хлестал так, что прогибалась крыша, гром гремел оглушительно и не переставая, и Алена смогла уснуть только под утро, когда ливень сменился нудной бесконечной моросью. Утро встретило ее теплом и тысячами радуг, отраженных в каплях дождя, что застыли на листьях.

–Видала, что на пруду-то делается? – спросила у нее соседская девчонка Глафира.

– Нет, а что?

– Ветлу-то повалило как есть! Вот тебе крест!

Сердце защемило. Алена побежала к пруду, у которого росла вековая, раскидистая ива, расходившаяся от корня на два мощных ствола. Алена любила забираться меж ними и, прислонившись спиной к одному, а ногами упершись в другой, смотреть на пруд, на поле за ним и на легкую дымку далекого леса.

Теперь же пруд словно осиротел: широкая крона, дававшая ему столько тени, не закрывала больше воды от жгучего солнца. Стволы, отломившись от корня, упали в разные стороны, длинные узкие листья, еще молоденькие и блестящие, быстро блекли, увядая, и только одна длинная ветвь купалась в воде пруда, похожая на волосы утопленницы.

Алена заплакала, прижимая к груди руки со сжатыми кулачками. Ей казалось, что все это неспроста, что гибелью своей деревья возвещают о большой беде, и только в глубине души жила надежда: а вдруг они уступают дорогу для новой, лучшей жизни, для необыкновенного счастья?

Прошли майские дожди, наступил июнь. Ночами было душно, днем даже слабый теплый ветерок казался избавлением. Листва деревьев покрылась слоем серой пыли.

Алена много работала: пропалывала огород, помогала отцу в поле, готовила по очереди с сестрами еду. А вечером, когда скрывалось за горизонтом жестокое солнце, шла за околицу, где собирались отдохнуть и поделиться новостями все жители деревни.

Алена обычно садилась поодаль от других, мечтательно смотрела на закат и темнеющее небо, закусывала только что сорванную сладкую травинку, проводила рукой по влажным, покрытым росой листьям кустов, шлепала комаров, садившихся ей на щеки.

В тот вечер она услышала разговор, который немного ее испугал.

Говорили две пожилые соседки: тетя Варя и тетя Люба; обсуждали кого-то из соседнего села.

– Светка-то горемычная, осподи, сохрани и помилуй! – причитала вечно плаксивая тетя Варя.

– Чего? Чего? – торопила ее жадная до новостей тетя Люба, постоянно сидящая дома из-за болезни ног, синих от вздувшихся вен, и с трудом доползавшая сюда вечерами.

– Свекровь, не иначе, извести ее хочет. Ребеночка взяла и вынула.

Тетя Люба охнула и торопливо перекрестилась:

– Как это вынула, как? Господь с тобой, мыслимое ли дело?

– Известно как. А как ведьмы делают? – тетя Варя повысила голос, словно приглашая всех послушать.

– А вот, к примеру, как? – тетя Люба сморщила лицо так, что оно стало похоже на картофелину, покрытую вмятинами глазков и наростами.

– Сейчас скажу, – тетя Варя приняла серьезный и трагический вид. – Значит, так дело было. Когда сын-то ее женился, Матрена против была: ну не нравилась ей девка, и все тут! Она к сыну и так, и этак: мол, брось да брось.

– А он? – тетя Люба подбросила реплику так вовремя и к месту, словно была не простой слушательницей, а актрисой, подыгрывающей главной героине.

– А он ни в какую! – тетя Варя все повышала и повышала голос, так что слышали ее теперь все, и все разговоры вокруг смолкли. – Говорит: я лучше, мать, тебя брошу, а ее – ни за что! Ну и женился, и ушел с женой в новую избу жить. А мать-то не простила!

– Иди ты!

– Вот тебе и иди. Да и по всему видать – ведьма она, Матрена. Мне соседка ихняя рассказывала так: Светка ж беременная ходила, да уж живот совсем тяжелый был, рожать скоро. Уж и Чмыхало к ним ходила, знахарка: все готовилась ребеночка принимать.