И вырос без брони сей саженец миндальный.

Он выкорчеван был, в край выслан чужедальный

И в яму выброшен, хоть протянул им длань,

Где горстка буковок – дар, милостыня, дань

Тому, кого зовут «народ многострадальный».

Из ямы выходец, не слишком он тяжёл,

Но прочного прочней – на будущее посох,

Когда теряешься в разрозненных вопросах,

И слышится в ответ жужжанье чутких пчёл,

Которые поют, угадывая в росах

Мёд незаслуженный: а посох-то расцвёл!

Убийцею создатель Ватикана

Был, говорят, но не был или был

Воистину неугасимый пыл,

Способный жизнь вдохнуть и в истукана,

И гнёзда свить за неименьем крыл

Из мрамора для душ, пока Тоскана

Не вспыхнула от спящего вулкана,

Таящего спасительный насыл

Предвечного там, где жильё увито

Сквозь виноград побегами плюща,

Явившими в переплетенье сито

Для солнечных лучей, когда праща

Давидова грозит, но, трепеща,

Воскресло то, что якобы убито.

Мечтатели вздрогнут. Учёные скажут: ошибка.

Искусственных крыльев нельзя заменить налету.

Движение губ. Незадолго до вздоха улыбка.

Так пробовал каждый во сне целовать пустоту.

Шагнуть не решаясь, быть может, сама бы взлетела,

Однако крыло вместо крыльев – насмешка судьбы.

Отчаянный взмах неустойчиво хрупкого тела,

Предчувствие танца задолго до всякой ходьбы.

И только смертельная рана в недвижном полёте,

Когда близоруких богов оскорбляет хвала;

Живое тепло самодельной уступчивой плоти

При мысли безжалостной: Статуя лучше была.

Где киммерийские царили земледельцы,

Где солнце мешкает на рыжих склонах гор

И где прельщается развалинами взор,

Как будто древние не вымерли умельцы,

Там расселяются теперь домовладельцы,

Сдающие внаём рокочущий простор,

И резче всяких букв свидетельствует сор:

Здесь люди – не жильцы, здесь жители – пришельцы;

Над морем вкрадчивым ребристый Карадаг,

Навеки в сумерках очерчен лавой ржавой,

И в скользких трещинах опасен каждый шаг.

Крым всё ещё грозит внезапною расправой

Тому, кто привлечён твердынею лукавой

И на развалинах затеплил свой очаг.

Все лето, все лето

Горюет горлица на голубой горе,

Не зная, что где-то

Душа сочувствует неведомой сестре:

«Послушай, послушай!

Кому ты молишься, незримая, без слов,

Над морем, над сушей

Зачем разносится твой одинокий зов?

Утрата, утрата!

В безгласном камне узнаешь любимый лик

Весь век до заката

В небытие роняя выплаканный миг.

Оливы, оливы!

Пускай вселенная не Гефсиманский сад;

Мы так же сонливы,

Как были два тысячелетия назад.

Спасите, спасите!

Часы не тикают, но тем слышнее стон.

Хоть солнце в зените,

Всепожирающий владеет миром сон.

Тревога, тревога!

Но помешает ли вещунье трубный глас

Оплакивать Бога,

Который все еще напрасно ищет нас.»

Ты говоришь мне: причем тут Греция? Разве что климат

Схож с киммерийским, но вбит между культурами клин

Киевом… Ты не права; если Киев – Китеж наземный,

То в звездовидных когтях каменный кокон богов,

Только теперь Коктебель оказался клиникой клана

Хилого, чье ремесло кланяться, клянчить и клясть,

Но милосердия нет у горы Клементьева; имя

Немилосердное нам напоминает клеймо,

Чтобы постыдный ожог считался здоровым загаром,

А киммерийский капкан капищем каперсов слыл,

Даже свидетельствуя, что свой сокрушительный климакс

Гея, матерь Земля, переживает еще,

В судорогах породив Элладу и Киммерию,

Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,

Но в состоянье критическом разве родится Пракситель

Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис

Кризисом, и потому еще содрогается кратер,

Клитор вакханки Земли, и запоздалый оргазм

Гаснет веками, пока вторгается звездное небо

В лоно, где камни поют, но приближается спад:

Для человечества СПИД, а для Земли увяданье