Яйла словно чаша, а Ялта – на дне.
Точнее, пол-чаши, а в той стороне,
где стенки распались на сколы и скалы,
по днищу осевшему море взбежало.
Равнинному жителю море не диво.
Конечно, стихия, вольна и красива,
поболее Волги, но та же вода,
равнина без края и жизнь без следа.
А горы низки, если низко ты сам,
но если поднимешься выше к горам,
увидишь их истинную высоту,
провалов глубины и вод чистоту.
Не дальше и ближе, а выше и ниже…
Не море я мысленно слышу и вижу —
дорогу, закрученную спирально.
Нарядны цветущие, хвои печальны, а
камни асфальтовы, желто-медовы.
Пороги у лба, а под пятками – кровы.
Окно парохода у мола блеснет,
и ветер ударит, и птица мелькнет,
Вершины – туманам, долины – дымам.
Долины – жилище, но горы суть храм.
Столько оттенков зеленого,
белого, бурого, синего!
(синее – это тени,
тени и небеса!)
Столько всяких букашек,
птиц зверей и растений!
И лишь человек в одиночестве
стоит, распахнув глаза.
В. Тихомирову
Почаще вспоминай, что ты
и я – даосские монахи.
Сидим поврозь в своей избе,
любуясь лунной снежной ночью.
И – ни души. И слава Богу.
Луна, как лунь, летит над лугом.
Н. Булгаковой
Чтоб не трогали, не морочили,
мы – задами да слободой,
за заборами, по обочине,
лопухами да лебедой,
по дороге да по заброшенной,
мимо вырубки, сплошь заросшей
чернолесьем да мелкотой.
Прощай, культурная жизнь!
Да здравствует Пан!
А рядом с ним – босая, полногрудая Флора!
У него чешуя в бороде, на копытах – тина,
у нее на плечах – золотая пыльца
(уже примеряла ивовые сережки).
У обоих руки в земле,
в волосах – рогатые месяцы,
колдовские пустоты в глазах.
Но самое пленительное – тени
на занавесках, скатертях, на лицах,
на досках пола, на дорожках сада,
на старом срубе –
лежат резьбой, намеком, кружевами,
Конец ознакомительного фрагмента.