Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное – «Действуем по обстановке:
Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.
Не уезжай от меня насовсем – я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего – это я за себя и за брата».
Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень не вовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.
Узкоколейка
Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.
Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках
после слов: «Путешественники вышли из города».
А эти всё также гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.
«Вспомнишь будущее своё…»
Вспомнишь будущее своё,
Как пустое пока жильё.
Ни детей, ни собаки нет,
Только жёлтым блестит паркет.
Только голубоглазый кот
Табуретку хвостом метёт.
Только полупрозрачный страх
В затенённых живёт углах.
За окошком звенит металл
Просыпаешься. Значит, спал.
На стекло наползает лёд.
Снег поёт и туман поёт.
Под подушку ныряет мышь.
Настоящая. Значит, спишь.
Замираешь, лишённый сил.
Очень холодно. Значит жил.
Просыпаясь
Потолок/окошко/кровать
белая тёплая вата.
Так, наверное, умирать —
интересно, но чуть страшновато.
Так, наверное, наоборот:
А как правда – никто не знает.
А врачи называют «плод».
А оно вот себе моргает.
адголоВ
А над речкой Вологдой луковки, луковки
чёрного, серебряного и некоторых других цветов.
А по речке Вологде плавают непонятные буковки
из подтаявших льдинок и береговых родников.
А совсем по краешкам – синий-пресиний лёд
с чёрными следами простого или химического карандаша.
Будто бы санэпидстанция капнула йод на мёд
и теперь забирает мёд у нечестного торгаша.
А тётка на берегу противно, громко,
так противно и громко, словно архангел с канализационной трубой
в сторону Красного моста орёт: «Ромка, Ромка»!
Хватает меня за рукав, спрашивает: «Сразу? Почему сразу»?
У нее ребенок вовремя не пришёл домой.
Восемь лет назад из страны Кавказа.
Перово
Под ногами законная снежная каша.
Впереди девушка.
Внутри её не плачет ещё не Наташа.
Ошибся. Ещё не Севушка.
Полтора курса, посёлок Каменный Спас.
Мальчик хороший, вроде пока не пьёт.
Встретить не смог: ты понимаешь, заказ.
Но это ради неё, всё это ради неё.
Родители, кажется, добрые, но всё равно жутко.
Он ведь правда ещё не Севушка? если чего – прервёт.
По НТВ: «Не справился, обгоняя маршрутку…
Гололёд…»
Дзен
– Фамилия, имя?
– Мойше Драхенблут.
– Род занятий?
– Мелкий гешефт
– Место жительства?
– Город Бердичев
– Вероисповедание?
– Послушайте, если меня зовут Мойше Драхенблут, я живу в Бердичеве и занимаюсь мелким гешефтом, так кто я по-вашему? Буддист?
(Дореволюционный анекдот)
Старый буддийский учитель Михаил Борисович Герц,
Тысяча девятьсот семидесятого, кажется, года рождения,
полируя неновый, но недавно приобретенный мерс,
говорил о причинах своего нынешнего происхождения:
«Деда забрали, когда забирали всех.