В очень сложной жизненной ситуации поэт проявил твердость и мужество – он всегда внутренне, а иногда и открыто, отвергал не только партийное давление, но и уговоры друзей, считая священным право писателя на свободное творчество. Более того – создается впечатление, что каким-то образом он внутренне понял или, возможно, догадался своим тончайшим эстетическим и моральным чутьем о чем-то грязном, что было скрыто за этой международной возней, причем это не исходило ни от СП, ни от ЦК, ни от собраний трудящихся и советской действительности – эту действительность поэт знал глубоко и в деталях, хотя и не описывал ее в романе. Ведь официально Страна открыла ему двери на выезд, сын Евгений стал бы опорой на Западе, средств от гонораров был бы вагон и маленькая тележка, даже не понадобилась бы предложенная искренняя помощь Хэма, но..... не поехал (через короткое время в 70-80 гг. с этим лозунгом, украденным у 1-го и то же Юрия и превращенным в скверный анекдот, укатили тысячи и миллионы «наших»…).

Пастернак же неоднократно в стихах высказывал свое мнение о том месте, которое является его пристанищем, и этим показал, что идея «наших» «земля везде тверда» – не его.

Вот оно – его место и судьба и гениальному переводчику была совершенно ясна вся важность оригинала:

Мечтателю и полуночнику

Москва милей всего на свете.

Он дома, у первоисточника всего,

Чем будет цвесть столетье.

И наверняка для него было важнее чувство общности со своим великим народом, о чем он записал еще в предвоенные месяцы:

.....

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

В них не было следов холопства,

Которое кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли как господа.

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всем разнообразьи поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.

........

Потомство тискалось к перилам

И обдавало на ходу

Черемуховым свежим мылом

И пряниками на меду.

Действительно, что важнее – полное западное благополучие или эта доброта теплой душевной сопричастности? А ведь в 1958 он уже знал, что некоторые из персонажей стиха клеймили его на собраниях и в письмах в газеты…

Еще один сосед по даче К. Паустовский отмечал одну из замечательных особенностей в характере подлинных литераторов – это детскость. Именно этим качеством «большого ребенка» и творца, живущего на Небесах, можно объяснить и другой случай конца 58-го, когда первому встречному в Переделкинском лесу корреспонденту вручается пронзительное, и к тому же только что написанное по любовной причине, стихотворение о премии. И снова, к несчастью, первый встречный не оказался собкором Пионерской Правды или Мурзилки, а самого гнусного желтого листка – Дейли Мэйл. И как следствие назавтра – очередная их провокация в прессе, снова врагами раздут пожар и в который раз надо держать удар и объясняться с СП и ЦК.

Было также ясно, что эта ситуация (стрессовая, выражаясь современным языком) подрывает здоровье и сокращает жизнь. Еще в 20-е годы ему пришлось сделать выбор и он не уехал с семьей на Запад. Тем не менее в 1958, несмотря ни какие трудности, выбор был сделан тот же и правильный – по совести и по сердцу. Здесь вполне уместны слова 1-го Лауреата И. Бунина, но сказанные по другому, совсем противоположному поводу: «… я не прельстился – угадал…» Возможно, при этом Переделкинский мечтатель думал и об интересах родной страны – можно себе представить как бы раздули на Западе этот ожидаемый отъезд, вспомним хотя бы последующие случаи лауреатов 1970 и 1987 гг.