Тиффани потрясённо глядела, как по лицу барона катятся слёзы.

– Я всё помню, – прошептал он, захлёбываясь рыданиями. – Я помню жар! Я помню зайчиху!

В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась госпожа Лоск. То, что произошло дальше, заняло не дольше мгновения, но Тиффани показалось, будто прошли часы. Сиделка поглядела на неё, с кочергой в руке, затем на плачущего старика, затем снова на Тиффани, которая выпустила кочергу из рук, затем снова на старика, затем снова на Тиффани – кочерга упала в очаг с громким лязгом, и по всему миру прокатилось эхо. Госпожа Лоск набрала в грудь побольше воздуха – точно кит перед тем, как нырнуть на дно океана, и завопила:

– Что ты такое с ним делаешь, а? Убирайся прочь, ты, грязная потаскушка!

К Тиффани тут же вернулась способность говорить, а затем и кричать:

– Я – чистая, и я ничего не таскаю!

– Я позову стражу, ты, чёрная полуночная ведьма! – завопила сиделка, выбегая за дверь.

– Сейчас только одиннадцать тридцать! – крикнула ей вслед Тиффани и бросилась к барону, знать не зная, что делать дальше. Боль встрепенулась. Тиффани её чувствовала. Мысли мешались. Того гляди равновесие нарушится. Девушка на мгновение сосредоточилась и, заставляя себя улыбнуться, обернулась к барону:

– Мне страшно жаль, если я вас расстроила, сэр, – начала она и тут же осознала, что барон улыбается сквозь слёзы и всё лицо его словно светится.

– Расстроила? Помилуй, ещё чего, я вовсе не расстроен. – Барон попытался выпрямиться и трясущимся пальцем указал на огонь. – Наоборот, я поправился! Я словно ожил! Я снова молод, дорогая моя госпожа Тиффани Болен! Я помню тот чудесный день! Видишь меня? Внизу, в той долинке? Чудесный, бодрящий сентябрьский денёк. Малыш в твидовой курточке, помню, она ещё такая кусачая была, всё тело зудело, да-да, ужас до чего кусачая, и мочой попахивала! Мой отец распевал «Жаворонков трели»[18], а я пытался подпевать, но, понятное дело, не мог, потому что голосишко у меня был что у кролика; и мы смотрели, как жгут стерню. Повсюду курился дым, огонь катился по полю; мыши, крысы, кролики и даже лисы бежали от пламени нам навстречу. Фазаны и куропатки в последний момент взмывали в небо, как это за ними водится, и вдруг все звуки смолкли, и я увидел зайчиху. Ох, ну и здоровенную же, а ты знаешь, что деревенские считают, будто все зайцы на самом деле зайчихи? – так вот, она просто-напросто сидела на месте и таращилась на меня, а вокруг падали кусочки сожжённой травы, а за ней бушевало пламя. Она неотрывно смотрела на меня, и я готов поклясться, что, как только она поймала мой взгляд, зайчиха взвилась в воздух – и скакнула прямо в огонь. Я, понятное дело, разревелся – такая она была красивая. А отец подхватил меня на руки и шепнул, что откроет мне один маленький секрет, и научил меня заячьей песне, чтобы я узнал правду и перестал плакать. А потом, уже позже, мы прошлись по пепелищу и никакой мёртвой зайчихи не нашли. – Старик неловко повернул голову к Тиффани и засиял, буквально засиял. Засветился изнутри.

Откуда это? – недоумевала Тиффани. Для бликов огня отсвет слишком золотистый, а шторы задвинуты. Здесь, в комнате, всегда было слишком темно, но сейчас вокруг лучился бодрящий сентябрьский день…

– Помню, когда мы вернулись домой, я нарисовал картинку цветными карандашами, и отец был так горд, что обошёл с ней весь замок, показывая всем и каждому, – продолжал старик с энтузиазмом мальчишки. – Детские каракули, понятное дело, но отец говорил о картинке словно о невесть каком шедевре. С родителями это случается. Я нашёл картинку в отцовских бумагах после его смерти, и, кстати, если тебе интересно, ты её обнаружишь в кожаной папке в том же сундуке с деньгами. Это же, в конце концов, ценная вещица. Я никому больше об этом не рассказывал, – признался барон. – Люди, и дни, и воспоминания приходят и уходят, но это воспоминание всегда было здесь, со мной. И никакими деньгами, госпожа Тиффани Болен, она же ведьма, мне не расплатиться с тобой за то, что ты вернула мне это чудесное видение. Которое я буду помнить вплоть до смертного…