Так и сказала – слово в слово.

Я, даже труда себе не давая усмехнуться, доложил:

– Вы правы. Я устал. Увы…

– Война. – Говорит она и вопреки преамбуле, сделав два шажка, усаживается на кровать, да так по-хозяйски, запросто, будто не хрупкая дама, а целый солдат.

Я вернулся в своё уютное седло и, как подобает Всаднику, овладел ситуацией. У меня было ощущение, что я с первой минуты знакомства репетировал перед тем осколком, которому известны мои слабые стороны и нежная кожа (генетический пробел). Ответил продуманно:

– Вы достойны самого изысканного разговора, сударыня, а уж кому-кому, но не солдату Блаженной гвардии хотелось бы вас разочаровать.

Вижу её лицо, губы более яркие, чем мне показалось, а может, тот огонёк разогрел их, разомкнулись:

– Довольно будет и самого простого разговора, гвардеец. Я ценю блестящее общество и простоту, которая свойственна устам, привыкшим отдавать безошибочные приказы.

Так – придётся соревноваться в составлении фраз, предупредил я самого себя, и – увял. Пробормотав что-то, – вроде маленькой птички во сне на ветке, – я увидел, как она с усилием не улыбнуться, понимающе повела пёрышками тоненьких бровей.

Она отставила свечу вниз, дощатый пол высветился, нарисованный лучшим художником, любящим изображать стереоскопически всякие щербинки и те маленькие глаза, которые остаются от стёсанных сучочков. Притом, непременно сделается множество ликов и поз, существ, вытащенных художником из своей памяти, вышедшей замуж за воображение.

Туфелька из-под подола глянула – вот она, мышка, – и свесилась до полу вязаная из белых ниток накидка, кое-как накинутая на локотки наши. Остренькие и гладкие, они наводили на всякие умозаключения не только относительно приверженности косметическим средствам на ночь.

– Вам не… – Спросил я, повторив её жест.

Она тоже тратить слова, очевидно, не была расположена. Подхватила накидку и уютненько закуталась – в самом деле, продуло бедолажку.

– Который час? – Спросила она после молчания, которое ей далось без малейшей неловкости.

Ну, вот, теперь понятно – зашла в тёмное время суток красавица к доброму гвардейцу, чтоб узнать точное время. А я-то думал.

Она, видать, прочитала в моих нехитрых глазках эту симпатичную иронию, потому как сказала:

– Часы у вас красивые…

Я медленно подымаю взгляд – ибо ведь я сей секунд потупился, чтобы ответить на вопрос гостьи – и, подумав… (подумав!), отвечаю так:

– Так приятно это слышать. Эта вот штука – мой старый друг. Можно сказать, частица моей плоти.

– Потрескалось стекло… Потемнело.

– Верно.

Я посмотрел туда же, куда и она. Потом уткнулся в её милые серые глазки, раскосые, большие – точно день хмуренький проглянул в два оконца, и такой пейзаж там открылся странный, что ли… в общем, хочется подойти, приблизиться… да, приблизиться и заглянуть, а то и… ещё ближе…

– Ближе!

Показалось ли мне, что это слово прозвучало, – ну, прошептал кто-то из угла? Губы её остались неподвижны – если не считать выжидательной и немного притворной улыбки.

Я уже снова сидел ровнёхонько. Мы – она и я, и те, кто там в серых окошках наблюдали за нами – сделали вид, что ничего не сделалось. Может, гвардеец устал. Может, он спать хочет? А? Логично, ночь же.

Но соврать самому себе я не мог. Да, я сунулся к ней… придвинулся, вот даже постель, гостиничное покрывало, утомлённое страстями большой дороги, может свидетельствовать против меня.

Причём… Сунулся не из каких-то, знаете, побуждений. Вообще – оставим эту тему. Да и темы нет. Я-то помню, кто – я.

Сунулся, потому что меня потащило в эти серые окна и вот… вот! Уже увидел краем сознания чего-то там, и ещё мгновение, как говорят порядочные доктора, и… и? был бы там, вероятно.