Энки принялся соображать.

– Привет, ребята.

– Здравствуй, барин.

Энки опустил лицо и выпятил ладонь, помотал выставленным чубастым лбом.

– Э, так не пойдёт. Нет. Забудем сразу. Трепотня насчёт верхов, которые не могут, а низы чего-то там серчают – эт не по мне, ребята.

Ответ был мгновенный и непечатный в дыму. Одноглазый, который у них, конечно, навроде президента курительного клуба, весь затрепетал.

– Попользовались, крепостники. Будя. – Сказал бледный с опухшим тяжёлым лицом рабочий в строительной куртке, завязанной вокруг мощного стана.

– Без профсоюза говорить не будем. Можешь не строить из себя крутого.

– Я и не строю. – Расстроено ответил Энки и почесал подбородок. – Вот ни трошечки.

Опухший шагнул к нему.

– Работа прекращена в полдень. Смена не выйдет. Собирайте ваших.

– Да? – Удрученно сказал Энки.

– Профсоюзный лидер – два. И вызовите с Родины… чтоб нибириец. Ваших чокнутых аннунаков не треба. С ними и языком не двинем.

– —У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание – двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

– В товарняке тоже бунтуют.

– Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

– Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. – Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

– Пой ты, хозяин. – Негромко молвил он Энки в ухо. – Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

– Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

– Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

– Ну, ты спел. – Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

– Подумать надо, друг.

– Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

– Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

– Горячий поцелуй.

– Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? – От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

– Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

– А тут ещё этот шишмак. – Переживал десятник.

– Ну, их. – Энки подумал вслух. – Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

– Он теперь напишет.

– О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик – это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

– Он у них неофициальный лидер.

– А есть официальный? – Ужаснулся царский сын. – Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

– Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же – почти все – отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.