Ежели что дома приключится, или же соскучится очень, так она его рабочий телефон, слава богу, знает. Номер его на листочке написан, а листочек всегда на столе лежит. Так что…

Но жена его сюда звонила очень редко.

Случившееся с его другом Иваном так обеспокоило Бориса Соломоновича, что он целый день себе места не находил. «Что с ним произошло? Что могло с ним такого случиться? – мучил он себя безответными вопросами. – И что, что можно сделать? Чем ему помочь, если вдруг произошло несчастье?».

От неведения, что же случилось с другом, и от своего бессилья помочь ему, Борис Соломонович чувствовал себя ослабленным и разбитым.

После очередной довольно сложной операции он вдруг вспомнил еще об одном хорошо знакомом человеке, тоже из их круга, хирурге Земцове Петре Афанасьевиче. «А не побеспокоить ли мне его? Не позвонить ли? – подумалось Борису Соломоновичу. – Во-первых, может, он что-то знает, а во-вторых, если у него и нет никакой информации по этому вопросу, попрошу его что-нибудь узнать».

И вот Борис Соломонович услыхал низкий, утробный голос Петра Афанасьевича. Сейчас, по его памяти и воображению, там, в Москве у телефона стоял грузный мужчина с крупной головой, одутловатыми щеками, выпяченной влажной нижней губой, взлохмаченными с проседью бровями…

– Петр Афанасьевич, здравствуйте. Извините, ради бога, что побеспокоил вас. Это я, Марголин Борис Соломонович, если помните.

– А-аа, – раскатисто громыхнул голос в телефоне, – ну как же. Помню, помню. Слушаю вас, Борис Соломонович. Чем могу быть вам полезен? Я всегда рад…

– Да у меня один вопрос, Петр Афанасьевич. Как себя чувствует наш общий друг Иван Александрович? Давно ли вы виделись или слышались с ним в последний раз? Вообще – как он?

– Честно сказать, встречаемся нечасто, и перезваниваемся тоже иногда, но друг друга из вида не теряем. Это определенно. А что, случилось что-то? Почему вы звоните и интересуетесь о нем?

– Да тут такое дело… – и Борис Соломонович рассказал о пропаже друга.

– Прошу вас, уважаемый Петр Афанасьевич, полюбопытствуйте там, в Наркомздраве или на службе у Ивана Александровича, что с ним? И что это за невыясненные обстоятельства? Все это меня очень беспокоит. Уж будьте так добры…

– Признаться, – громыхало в трубке, – вы меня не порадовали. То, что вы мне сообщили, уважаемый Борис Соломонович, довольно странно.

Голос в трубке на короткое время стих. После непродолжительного молчания Петр Афанасьевич заговорил:

– Конечно, озаботили вы меня, Борис Соломонович, чего уж тут. Но я обещаю подключиться к этому вопросу и что возможно выяснить. И если вдруг появятся хоть какие-то новости, я вам перезвоню.

– Ну, спасибо, как говорится, на добром слове. Уж будьте великодушны, простите за беспокойство…

– Да будет вам, – пророкотало в трубке.

– В таком случае, до свидания, Петр Афанасьевич!

– Всего самого доброго, – услышал Борис Соломонович в ответ.

Немец подал признаки жизни только поздно вечером. Наступило то время, когда многие раненые, утомившись за день от бесконечных перевязок, лечебных процедур и нестихающих болей, наконец-то смогли успокоиться и заснуть. Но были и такие, которые боролись за свой сон, а найти его не могли. Или раны были сильнее в этой борьбе, или сам организм не поддавался режимным установкам. Не хотелось спать – и все тут.

Вот и Алексею спать не хотелось. Большой свет в палате был погашен. Только у входа горела дежурная лампочка под грязно-молочным плафоном, своим слабым светом она чуть разрежала ночную темноту.

О чем думалось в то время Алексею, сейчас он и не вспомнит. Так, всякие мыслишки крутились в голове. Просто лежал, не сомкнув глаз. За окнами ветерок шевелил густую тополиную листву. Отдаленно доносились звуки отходящего ко сну города: вот глухо прогудел далекий паровоз, таща за собой тяжело груженные вагоны; а в другом конце залаяли собаки, побеспокоенные запоздалым прохожим; а вот почти под окнами, светя включенными фарами и надсадно урча, громыхнул на ухабе грузовик и пронесся дальше, унося беспокойный рокот мотора.