Егор опасливо посмотрел на старика, тот одобрительно глядел на него, после повернулся к зенитному солнцу и мягко прикрыл глаза. Мудрец сказал, Егор сделал: про Голос Тьмы (или, как здесь шутили, «Левитана») давно знал весь прииск; это была местная аномалия… нечто магическое… необъяснимое… страшное, но притягивающее к себе страждущих зэков.

Надо было зайти в штольню, найти закуток потемнее, зажечь спичку, высунуть член из портков и держать его на виду у темноты, пока огонек спички не тронет пальцы… взмахом руки потушить, тут же на ощупь чиркнуть потухшей спичкой по причиндалам, заправить хуй обратно в штаны и слушать…

Голос Тьмы (к большому удивлению Егора, который слышал его уже дважды) в этот раз изобиловал шипящим шепотом и жестким скрежетом (будто край самой острой кирки то и дело скользил по кузову грузовика с намытым золотишком):

– Чщщего ты хоччччешшшьььь?… – спросила Тьма. Егор на несколько секунд задумался, потом сказал:

– Когда Сталин умрет?

Голос Тьмы как будто усмехнулся:

– Нииикогдаааа…

Скоба даже не удивился такому ответу. Но стал спрашивать дальше:

– А Союз вечно будет?

– ЩЩЩчего ещщщщщёёёё… – Тьма словно разозлилась. – Неееет… Скоррро не буууудет Сссоюззза…

– Ладно, пусть так… – Егор прикрыл глаза, опустившись на корточки у стены штрека. – А когда я выйду на свободу?

Тьма рассмеялась неслышным для живых смехом:

– Опяяяять ссспрашшшиваешщщшшщь… Когда Сссссталлллин умрррееет… тогдаааа и выйдешшшшшшшшььььь…

Скоба улыбнулся горькой улыбкой извечного зэка (он, правда, надеялся совсем на другой ответ Тьмы… но уж как есть).

– А меня хоть одна нормальная девка любила когда-нибудь? – Это был последний вопрос, потому что невидимая сущность исчезала внутри подземелий золотоносной горы, лишь слышался ее далекий шепот:

– Ниииии однааааа тебяяя не любиииилаааа… Нееее засссслужииил…

Голос Тьмы ушел до следующего вызова (прочим заключенным он слышался то маленьким ребенком (потерявшим маму в большом магазине), то чахоточным пенсионером (потерявшим сберкнижку), то соблазнительной девушкой (готовой потерять с ними невинность), то злобной НКВДэшной скотиной (готовой вынести смертный приговор и тут же привести его в исполнение), а то и как-нибудь еще, всегда по-разному…

Егор, печально поглядев в темноту напоследок, поднялся с корточек и пошел на выход, к свету и продолжению рабочего дня…

Корней Силковский стоял с тяпкой на краю концлагерного поля, почти что у самой «колючки», которая ощерилась стеной своих уродливых шипов и сочленений. А еще по ней непрестанно бежал ток, способный убить любого неосторожного (хоть арестанта, хоть охранника). Корней сам видел несколько таких случаев за первые недели на новом месте заточения: однажды обезумевший от издевательств пастор-поляк самолично бросился в объятия «колючки» (видимо, решив, что Преисподняя покажется ему курортом); в другой же раз пьяный надзиратель (дело было почти уже ночью), угоняя всех с работы в барак, свалился в ров у забора (пытаясь вылезти, пьяница-фриц попер не в ту сторону, схватился за проволоку рукой и моментально изжарился на потеху изнуренной публике, в принципе равнодушной уже вообще ко всему); а еще одна женщина (средних лет довольно сильно исхудавшая еврейка) вроде как увидела своего сыночка за «колючкой» (мальчик, умерший от голода больше года назад, стоял в десятке метров от лагерной границы и рукой манил маму)… обгоревший труп несчастной обуглился на заградительной сетке почти до костей.

Корней отчаянно сжал тяпку и с жуткой глубиной решимости во взгляде уставился на смертоносный забор. Почти тут же к нему со спины подошел дядя Марик.