Дня через три после той ночи астраханцы уехали. Галка перешла в другую палатку, а Кира яростно кинулась писать стихи, конечно же, о неразделённой любви…

Наконец, выдали расчёт и Кириной бригаде, и повезли всех в город: в баню да и на последние танцы. Пока застоявшаяся молодёжь яростно топала за спиной недавно посеребрённого Ленина, Тюлька отправился играть в карты, конечно же, по крупному: сначала – на всю получку, а когда деньги кончились, и на интерес. Интересом, к его возмущению, была объявлена Кира.

Тюлька встал на дыбы и был наказан соответственно жестоким картёжным принципам. Ему влили в горло бутылку самогона, и уже бесчувственное тело сбросили в яму общественного туалета.

Как он выбрался, неизвестно. Но утром, когда ребята, чистенькие и свежие после бани, уселись на лавки грузовика, ехать в бригаду, он явился в таком виде, что все недовольно загудели, отодвинулись и зажали пальцами носы.

Грузовик тарахтел, подпрыгивая на кочках, а у заднего борта, в пыли и соломе, корчился, поглядывая на студентов исподлобья, смертельно униженный Тюлька. Он даже не пытался отряхнуть от яичной шелухи короб своей уже подсохшей на солнце куртки. Кира старалась не смотреть в его сторону. И он был явно благодарен ей за это.

По приезде в бригаду, Тюлька долго, фыркая, мылся на канале и стирал своё нехитрое тряпьё. Кира отнесла ему свою стройотрядовскую форму и кеды, молча положила на камень и ушла.

Уложив оставшиеся вещи в рюкзак, она, до прихода автобуса, всё же решила сходить к тому самому бараку. Там ей сразу попались на глаза обёртки от любимых Галкиных сливочных тянучек… Стало не по себе. Вышла на воздух, но уходить не хотелось. Решила обойти развалюху кругом, чего раньше не делала. С тыльной, глухой, стороны, на двух бочках от солярки лежала широкая доска, и под ней валялось несметное количество бычков от «Беломора»…

– Тюлечка! Миленький… Сторожил. Все ночи сторожил! Может, он и уберёг?..

– Животное – и есть животное, от словечка «живот». Пожрать, пометить территорию, оставить потомство.

Но вот – в тупую лохматую башку этого самого животного, взяли, да и втиснули корпускул вселенского сознания… – Борис Николаевич Хотисин, эскулап местной Бушмановской психбольницы, явно промахнувшись, ткнул растопыренной пятернёй стол. Рюмка со «столичной» высоко подпрыгнула, но благополучно приклеёнилась. – Втиснули! А на кой? Вот и сидит теперь… – подмигнул он себе в зеркале, вытирая с подбородка кетчуп, – такой волчара и, тоскливо подвывая на луну, размышляет гад – один он в этой вселенной, али нет? Да… Зверьё-с! Звери, зверьки, зверёныши… Ведь кого только не жрём-с? Себя, как оказалось, чаще, – плотоядно ухмыльнулся он, старательно обгладывая копчёную куриную ножку. – Властители дум-с… – подхватив колечко лука с селёдочницы, он, наконец, принял вожделенную стопочку. – Да! Именно они – творцы всех мастей во всём и виноваты!

Остренького им подавай, запредельненького… Правда, их тоже понять можно: из себя не выпрыгнув, чуда не сотворишь, непознанного не познаешь. А выпрыгнешь, так не факт, что и вернёшься.

Сам пробовал, задержал дыхание почти до комы, такое разглядел… Так ведь откачали друзья товарищи… А как теперь жить с этим знанием?.. То-то же! Вот она – главная тайна, что от нас прячут! А так бы все – как горох посыпались…

Иногда жесточайшая несовместимость высшего и низшего буквально разрывала Бориса Николаевича надвое. Заглушить причиняемую ею боль удавалось только плоскими шуточками «Русского радио» да пузатой бутылочкой, нет, не коньячку, как вы подумали, а божественного «Амаретто» с персиковыми косточками на этикетке.