Пока суть да дело, он полюбил пересчитывать свои деньги; бывало, сядет за стол на кухне, выставит старинную жестяную банку из-под ландрина, которую он вообще держал в обувном ящике, вместе с гуталином, щетками, скляночкой рыбьего жира и запасными шнурками, насмотрится на банку вдоволь, показывая глазами и движением губ как бы затаенную симпатию, потом аккуратно снимет крышку, вытащит пачку денег и сделает так, как перед сдачей игральных карт. Затем он разделял пачку на стопки в зависимости от достоинства банкнот и пересчитывал каждую в отдельности, занося итоги на полях отрывного календаря. Каждый раз сумма всё приближалась к вожделенной цифре с тремя нулями, и Юрий Петрович мечтательно засматривался в потолок.

Через некоторое время, именно 9 декабря, как раз на Георгия Победоносца, когда Лютиков уже доэкономничался до того, что вместо фабричного снотворного пил пустырник, деньги набрались-таки, и он купил в гаражном кооперативе «Дружба» заветный автомобиль. Это были «жигули» четвертой модели в очень приличном состоянии, цвета «зеленый сад».

Может быть, потому что в масштабе отдельной личности событие это было огромным и силами простой души его было затруднительно охватить, он что-то не испытал того прилива счастья, которого вообще следовало ожидать. Даже напротив, – на душе у него было как-то тускло, кисло, и в голову лезли разные больные мысли. «Ну вот купил я автомобиль, – размышлял он, глядя в окошко на заснеженную Москву, – а вдруг меня надули и подсунули никуда не годный товар, или поеду я завтра в поселок Передовик и дорогой в меня въедет пьяный автобус, и попаду я в клинику имени профессора Склифосовского, вместо того чтобы попасть в поселок Передовик...»

Как в воду глядел Юрий Петрович: утром следующего дня он, действительно, поехал к себе на дачу и на одном из перекрестков по Аминьевскому шоссе ударил «роллс-ройс», принадлежавший одному важному подмосковному бандиту, но, впрочем, только выбил правый задний фонарь и немного помял крыло. Когда после коротких и энергичных переговоров выяснилось, что Юрию Петровичу решительно не из чего оплатить ущерб, у него безоговорочно отобрали покупку и на прощание несильно ударили монтировкой по голове.

Едва оправившись после этого случая, Лютиков стал ежедневно бывать в Главном областном управлении автоинспекции, что в Старо-Давыдовском переулке, жаловаться, донимать начальников разных рангов, сочинять бумаги, пока однажды дежурный милиционер не сказал ему: «Да пошел ты!..» – и демонстративно захлопнул перед его носом окошко в часть. Больше его в Главное управление не пускали, даром что он с неделю фрондировал перед подъездом и один раз устроил большой скандал.

В конце концов на нервной почве у него развилось крупозное воспаление легких, он слег, проболел несколько дней и умер, как ни ходила за ним жалостливая соседка по этажу.

Если бы дело происходило в Приморских Альпах, на этом можно было бы ставить точку, так как и мораль изложенной истории очевидна – дескать, «не собирайте себе сокровищ на земле, где ржа истребляет, а воры подкапывают и крадут», и собственно история изложена до логического конца. Но, по-нашему, тут только и начинается искусство, прорастающее в действительность, или, наоборот, действительность, сильно отдающая в искусство, то есть в противоестественно организованный материал. К тому же у русских историй не бывает логического конца. Вернее сказать, концов бывает всегда несколько, а такая множественность сама по себе отрицает логику, но это даже и ничего; ведь искусство по самой своей сути есть антипод логике, и потому что оно слишком своеобразно трактует причинно-следственные связи, и потому что человек прямоходящий логичнее человека разумного, который способен полдня просидеть за книгой, вместо того чтобы заработать избыточный миллион.