Страшно, восхитительно и недосягаемо… как при падении… смертельно необратимом падении.

- На самом деле мужчинам нравится хвастаться своим хозяйством и демонстрировать свои размеры не только друг перед другом, особенно, если там есть, что показать. Да и кому, как не искушённым дамочкам оценивать подобное добро. – его руки уже опустились к поясу брюк и к длинному гульфику, в этот раз уже не так быстро расстёгивая скрытые пуговки внутренней застёжки. И всё равно дыхание спёрло не только у Эвы.

В деннике опять стало неестественно тихо.

Языческий бог продолжал свой ритуальный «танец», удерживая внимание каждой, находящейся здесь дурочки без какого-либо усилия. Да и кто сказал, что это он безропотно выполнял чьей-то каприз или глупый приказ. По его поведению, взгляду и высказанным фразам, всё выглядело с точностью наоборот; по реакции всех трёх сестёр Клеменс – выдавало обратным последствием.

- Если ты думала, что для меня это станет каким-то особым испытанием, Софи, боюсь тебя горько разочаровать. – он расстегнул только верхние пуговицы, ему хватило и этого. – Это не испытание, это последняя точка, поставленная твоими загребущими пальчиками, там, где ей было место с самого начала.

И он приспустил штаны с бёдер, так спокойно и даже расслабленно, самым обычным и непринуждённым движением красивых скульптурных рук. Никакого смущения на чеканной маске неуязвимого для простых смертных совершенного божества. Пронизывающий насквозь взгляд – почти пуст и апатичен, ибо самое незначительное в нём проявление какого-либо чувства грозит реальной смертью для любой глупой жертвы из рода людского. И, видимо, никто из них не понимает, насколько он был щедр в те секунды, имея тело пусть и земного, но бога, а власть – надчеловеческой. Власть – управлять чужими умами и желаниями, власть – проникать в сокровенное, чужое и тайное.

Хоть её тогда и накрыло очередным приливом жгучего жара, частично ослепив и оглушив (едва не растворив в себе, как песочную фигуру, на крошечные гранулы-песчинки), но она удержалась, не отшатнулась и не закрыла глаз. И едва ли это было обычным любопытством или желанием рассмотреть получше то, что не получилось сделать в той же мужской бане. Отголосками пережитого в первый раз страхов больше не притапливало. Это был иной род волнения, не менее сильный, но более чувственный. Жар, который разливался по крови и костям обволакивающими искрами необъяснимых ощущений, вязкой и густой патокой наркотического онемения. Он уже в ней тлел до этого, когда она не могла отвести взора от мускулистого торса мужчины, от живого образа мифического божества, чьё первозданное совершенство не способен был передать ни один художник или скульптор. И он заполнил её физическим вторжением изнутри, опустившись к животу раскалённым шаром, заискрив-засвербев и зацарапав наливающимся гнётом острой истомы. Именно истомы – мучительного томления и… физического притяжения к запретному, к тому, что нельзя трогать. Да что уж там… На это нельзя даже смотреть!

Но она смотрела! Снова! Не осознавая, что перестала дышать и что… ей нравилось на это смотреть.

- Ну, так что?.. Моё предложение всё ещё в силе? Демонстрация мужского рукоблудия во всей красе, хотя для более лучшего эффекта мне бы не помешал вдохновляющий на это стимул. – небрежным жестом правой руки он полностью вытащил и приподнял споднизу далеко немаленький фаллос, хоть и мягкий, точнее, вялый, но так и не вместившийся полностью в его ладони. И почему-то от этого движения у Эвелин ещё сильнее и неожиданней заныло внизу живота, скорее напугав её собственной реакцией на увиденное, чем испугавшись самим увиденным. Ибо, как ни крути, это выглядело во истину прекрасным и могло заслуженно называться естественным, если бы не считалось запретным и аморальным в нынешнем цивилизованном обществе.