Потом я стал ей делать массаж позвоночника, который заканчивался непродолжительным добротным соитием. Я упрашивал её сделать мне фелляцию, она не соглашалась, приговаривая без конца: «Я не могу! я не могу!» – «Чего ты стыдишься, я ведь целую тебя?» – я, видимо, сильно торопил события. От нескольких близких друзей я потом узнал, что им только через годы удавалось уговорить своих жён на оральные ласки.

Один раз у неё были критические дни. Я поставил табуретку в центр комнаты, сел на неё, достал свой сильно затвердевший уд и силой вложил ей в ладонь. Обхватив её руку своей, я стал ритмично двигать, обучая её мастурбации. Она делала это, хныкая, как ребёнок, которого заставляют учить нелюбимый урок. Я отпустил свою руку, и время от времени говорил: «Мара, умоляю, не останавливайся!» Когда почувствовал, что время близко, достал носовой платок, расстелил на левом бедре и снова сказал: «Мара, умоляю, не останавливайся!» Я начал истекать, она хныкала сильнее, я, стиснув зубы, шипел сквозь них: «Не останавливайся! Не останавливайся!» – пока яйца мои опустошались. Благодарный, я поцеловал ручку, подрочившую меня, и, радостный, скрыл своё хозяйство в пространство брюк.

Не могу точно сказать, возможно, у нас было встреч десять, не более. Сначала было землетрясение, потом кризисное время, позже я перешел на службу в госпиталь. Сюда тоже однажды Мара приходила по делу, но мои все дела вели к одному и тому же финалу. Здесь условия были спартанские, аскетические. Всё произошло в дверном проёме фотолаборатории, мы просто перепихнулись.

Жизнь изменилась окончательно. Вскоре я уехал в Россию. Все эти годы, возвращаясь в отпуске в родной город, судьба нас не сводила на случайную встречу. Я о ней больше ничего не знаю. В следующем письме я один раз упомяну её имя, но в другом контексте.

С уважением к Вашим венгерским корням, Czia!

Расчудесная моя пани Донара, czervusz!

 Писать эту главу мне и легко, и трудно. Легко потому, что это воспоминания щемяще-приятные, это светлая грусть давнего расставания. Трудно потому, что эта моя любовь началась и развивалась параллельно моей главной любви в жизни, любви к женщине, которая стала моей женой.

До моей встречи с моей будущей женой я был влюблён несколько раз. Это если не считать непродолжительные эфемерные влюблённости, которые приходили и уходили, как лёгкий морской бриз, слегка волнуя и будоража душу, но, не вводя в уныние от безответного чувства.

Человечество так и не нашло критериев любви, но всё время пытается обозначить этот божественный дар то, как настоящую любовь, то, как ненастоящую. Нет ни одного критерия, чтобы дать оценку. Если одна любовь длилась пять лет, а вторая пять дней – она, последняя, фальшивая? Вот и Лев Толстой в «Крейцеровой сонате» задавался вопросом: до каких пор?

У меня есть свой ответ. И если говорить, что я считаю критерием настоящей любви, то я скажу: это желание создать с этой девушкой, женщиной семью, жить под одной крышей, вести совместное хозяйство, родить с ней детей и воспитать их. Если люди постарше, можно пункт детей опустить и обойтись имеющимися. Всё остальное – не то, не настоящее, не любовь, а страсть, влюбленность, забава, спорт. Причём, сила этого второго, ненастоящего чувства нередко значительно преобладает над «правильной» любовью, закабаляет, делает рабом. Но критериями истинности, по-моему, являются не сила чувства, а созидательная суть, соответствующая природе человека, как биологического вида.

В моей теории камнем преткновения является ситуация семейных людей, внезапно испытавших такое чувство вовне уже созданной семьи. Конечно, чувство, соответствующее этим критериям, является любовью. Но надо ли уже реализованную любовь менять на новую? Что это даст? Разрушить один мир, чтобы построить аналогичный – это ловушка для ума, искушение гордыни и амбиции, так мне кажется.