Попалось, женушка, скверное перо, и вместе с тем тяжелым материалом, который я излагаю, оно дает груз очень тяжкий. Я думаю, – возвращаясь к моей теме, – тебе устроить чрез М-me Алексееву будет возможно, при одном условии, что это письмо застанет тебя в Петрограде.

Страшно меня интригует, как прошли экзамены Генюши, выдержал или нет, а в случае утвердительном – как выдержал, сколько сделал ошибок в диктовке, какую решал задачу и т. п. Напиши мне об этом подробно, и я, читая твои строки, отвлекусь от этой боевой суеты. Последнее твое письмо было от 20 апреля, т. е. я должен получить не сегодня, то завтра 3–4 твоих письма; раз экзамены кончились и с тебя сброшена эта нервозная обуза, ты вновь мне напишешь о наших малых с тою подробностью, которой я так избалован. Жеребенка давно не видел; он очень хорош, но что-то все не задается с его животом: постоянное расстройство. Конюхи дают разные объяснения, налегая особенно на то, что у Гали или слишком много молока, или таковое по одной секретной причине плохое. Конюхи решили устранить эту причину, на что я поневоле смотрю сквозь пальцы. Мы, как я тебе писал, надумывали назвать сына Гали Соколиком, по его месторождению, но вами предлагаемый вариант мне более нравится, и я ожидаю сейчас Осипа, чтобы окончательно решить и установить имя.

Сейчас выскакивал, чтобы посмотреть на пролетающий германский аэроплан… плывет так высоко, что ружьем и не достанешь, а орудием не попадешь. Вчера австрийцы пробовали пристреляться к нашим двум аэропланам, но конечно, всё впустую.

Пришел Осип, и я ему сказал, что жеребенка будем звать Ужок, и чтобы он это название передал конюхам для сведения и исполнения, как это у нас повторяется на каждом шагу.

Я давно не читал газет и плохо себе рисую, что делается на белом свете; вероятно, Италия и по сие время пылает уличными манифестациями и бьет стекла у неприятных для нее народов, Румыния говорит о решительном моменте для заявления о своих национальных интересах, а Болгария… что делает эта милая страна, я уже и предположить не умею. Все это тянется, тянется, как плохо рассосанная тянучка, и нет конца и краю этой международной эквилибристике. Нам здесь, живущим под огнем, и смешной, и слишком уж холодно расчетливой кажется эта длительная комедия.

Пиши, моя милая и славная женушка, о твоем решении или нерешении ехать в Каменец, страшно боюсь, что наши письма будут расходиться и я начну их получать через месяц. Давай свою мордашку, я ее крепко расцелую, а затем отрывай от «занятий» малых и давай их мне с тобою, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму.

Дорогая моя женушка!

Вчера у меня выпал печальный день, у меня накопилось три горя: 1) накануне я забыл поздравить женушку со днем рождения, 2) узнал о ранении и пленении Л. Г. Корнилова и 3) о провале Генюши. 6-го я написал тебе большое письмо и отослал почтаря, а вечером, увидя цифру 6 на календаре, вспомнил все: и далекий день 30 лет тому назад, когда моя женушка увидела свет Божий, и обстановку, при которой это совершилось и о чем мне не один раз говорили папа и мама, и кусок общей нашей с тобой жизни, составляющей у тебя целую добрую треть, и целую вереницу других вещей, которые причудливо спутались со днем 6 мая. Садись ко мне теперь, женушка, на колени, я буду тебя ласкать и расскажу тебе многое и пестрое, что поднимается во мне при мысли о дне твоего рождения; это будет похоже на сказку или сон, где смешное перепутается с грустным, и больное с мечтательным… Что бы было, если бы ты не родилась на свет, если бы я вырвался на войну до 12 ноября, если бы мы порвали с тобой за длинный период между обручением и венчанием… Наши дороги не шли к одной точке схода определенным прямым направлением, а изгибались, расходились так далеко, что казалось, что им и не сойтись, пока, наконец, они не перекрестились… Получилось уже теперь три отпрыска: молодой музыкант, пока не выдержавший экзамен, многообещающий скульптор и, несомненно, будущая звезда балета… Что из них будет в действительности, и какой итог подведут они нашим с тобой усилиям, пониманиям жизни и увлечениям?