20
Плиний Корнелию Тациту привет.
(1) Часто идет у меня спор с одним ученым и опытным человеком>1, которому в судебных речах больше всего нравится краткость>2. (2) И я согласен, что ее надо соблюдать, если это дозволяется делом. Иначе предательством будет пропустить то, о чем следует сказать; предательством бегло и кратко коснуться того, что следует втолковывать, вбивать, повторять. (3) Для большинства в длинном рассуждении есть нечто внушительное, весомое; меч входит в тело не от удара, а более от нажима: так и слово в душу.
(4) Этот человек говорит со мной, ссылаясь на образцы: указывает мне у греков речи Лисия, у нас – речи Гракхов и Катона>3; большинство их кратки и сжаты. Я предпочитаю Лисию Демосфена, Эсхина, Гиперида и еще многих, а Гракхам и Катону Поллиона, Цезаря, Целия и прежде всего Туллия>4, самой лучшей речью которого считается самая длинная. Клянусь Геркулесом! как со всем хорошим, так и с хорошей речью: она тем лучше, чем длиннее. (5) Посмотри, как статуи, картины, изображения людей, многих животных и даже деревьев, если они вообще красивы, выигрывают от размера. То же и с речами: даже свиткам величина придает некоторую внушительность и красоту.
(6) Эти соображения и множество других, которыми я защищаю эту самую мысль, задевают моего собеседника, в споре неуловимого и увертливого: он утверждает, что речи, сказанные в суде (те самые, на которые я ссылаюсь), были гораздо короче изданных. (7) По-моему, наоборот. Подтверждением служат многие речи многих ораторов, а у Цицерона речь за Мурену и за Варена>5, в которых дается краткий голый список некоторых обвинений – своего рода оглавление. Отсюда ясно, что при издании он выпустил многое из сказанного в суде. (8) Он же в речи за Клуенция>6 говорит, что, по старому обычаю, он излагал все дело Клуенция один, а Г. Корнелия>7 защищал четыре дня. Несомненно, однако, что речь, по необходимости растянувшуюся на несколько дней, нельзя потом, урезав ее и подчистив, втиснуть в одну книгу, большую, правда, но все-таки одну. (9) Но, скажут мне, «одно – речь, которую хорошо послушать в суде, и другое – речь, которую хочешь почитать». Я знаю, что некоторым так кажется, я же убежден (может быть, ошибаюсь), что одна и та же речь может, правда, показаться хорошей, когда ее произносят, и плохой, когда ее читают, но невозможно, чтобы речь, хорошо написанная, оказалась плоха при слушании. Написанная речь есть образец и как бы ἀρχέτυπον[11] для произносимой. (10) А кроме того, в любых хороших речах, даже в тех, которые мы знаем только в том виде, в каком они изданы, найдется множество фраз, только что пришедших в голову оратору: например, в речи против Верреса>89: «какого же мастера? кого, наконец? правильно: говорили, что Поликлета». Из этого следует, что самой совершенной будет речь, почти целиком совпадающая с написанным текстом; это возможно, если для нее отведено должное и необходимое время; если в нем отказано, то тут вина не на ораторе, а целиком на судье>10.
(11) Мое мнение поддерживают законы, щедро одаривающие оратора временем; ему советуют быть не кратким, а подробным и обстоятельным, а это совместимо с краткостью только в самых незначительных делах. Добавлю еще, чему меня научил опыт, учитель исключительный. (12) Я часто вел дела, часто бывал судьей, часто присутствовал в совете: не всех людей волнует одно и то же, и в большинстве случаев следствия мелочей очень значительны. Люди судят по-разному, хотят разного, и те, кто одновременно слушает одно и то же дело, воспринимают его различно, а если и одинаково, то по различным душевным побуждениям. (13) А кроме того, каждому милы его собственные измышления, и если кто-то другой скажет то самое, что он предполагал, то для него это уже сильнейший довод. Всем надо уделить то, что можно удержать, с чем можно согласиться.