стала видна, как на ладони… маскировочный халат не спасал, потому что ты бежишь, и твоя тень бежит, ты ползёшь, и твоя тень ползёт… Положил фашист почти весь полк наш на подступах к горке ледяной. В упор стала расстреливать их артиллерия и минометы под светом проклятой луны… хорошо, хоть знамя полковое осталось, нашего 25-го стрелкового, потому расформировывать нас не будут…[19] Под ногами-то была река, спрятанная в лед. Он-то, хоть и толстый-то был лёд, но от прямого попадания снарядов превращался в большую полынью и сколько наших сгинуло, ушло под лёд – неведомо… и дали ракету об отступлении только тогда, когда ледяная горка и лёд уже были не белые, а красные от кровушки нашей русской… После боя того, луна зашла, и можно было хоть раненых повытаскивать с поля того ужасного…

Я с медицинскими сестрами вытаскивал наших раненых и убитых, пытались успеть вытащить живых, пока их израненных не убил мороз, который к утру был уже под 40 градусов, и застывала кровь и у нас в жилах, когда мы еще живого лейтенантика не смогли освободить ото льда, – примерз он своей же кровью ко льдине и тихонько умирал, а девчушка-санитарка, весом чуть более 45 килограмм била своей каской, а потом скальпелем[20] по кровавому льду, который сковал ноги лейтенанта (одна из них была оторвана), но так и не смогла его освободить, – помер он от потери крови у неё на глазах… немчура же фашистская видела красные кресты на девчушках наших, но стрелять по ним, наверное, доставляло удовольствие какое-то. Стреляли, не прекращая. Но, слава Богу, только ранили одну в живот, правда. Не знаю, выживет или нет, увезли её в медсанбат[21] сразу. Он расположен недалеко от нас в деревне Манаенки. Пока не увезли, держал ее за руку. Понимала она, что рана смертельная. Медик как-никак. Плакала она, умирать не хотела. Рассказала мне, что росла без родителей. Бабушка её воспитывала. И мальчик ей шибко нравился с её улицы. И она ему тоже. Но он так и не решился к ней подойти… даже когда их вместе на фронт забирали… только крикнул, когда уже её вагон первым тронулся с вокзала, что любит её больше жизни… и бежал и кричал пока поезд не скрылся за горизонтом… 18 лет девчушке той. Мальчишке же, её жениху, 17 было, говорит приписал он себе лишний годок, чтобы на фронт пораньше попасть… пол улицы её так сделали, да что там пол улицы, вся страна..

Я до самого рассвета облазил всё, что можно было облазить, был даже под ледяной горкой, но Илью так и не нашел. Так что верю я в то, что может, жив он еще… может в плен попал…ну не правильно это, умирать в 29 лет… Василий, друг мой и брат Ильи родной, разведчик, так он с того боя день через день уходит в разведку и пытается отыскать лагеря с пленными нашими, тоже не верит, что его брат погиб..

Буду тебе еще писать Анна Игнатьевна, может, найдём ещё Илюху твоего, ты главное надежды не теряй, ведь у вас даже дочурка Надежда, а это ведь неспроста.

Пока стоим мы под этой ледяной горкой уже два месяца, третий пошел и не видать никакого просвету. Атакуем чуть ли не через день, но одолеть горку эту распроклятую мы не можем, людей полегло уже немыслимо сколько…

Крепись, Анна Игнатьевна, буду искать твоего Илью дальше, твой сосед Иван Капралов.

С. Кривцово. Орловская область.

15 марта 1942 г.

Папочка Илья, милый и любимый мой папочка, пишу тебе письмо я, твоя любимая дочурка Наденька!

Здравствуй! Мне уже семь лет.

Я уже взрослая. В школу пошла! Вот!

То время, когда ты ушел на Войну помню хорошо, но мне уже кажется, что ты, и жизнь без диктора, который читает новости по радио, мне просто приснилась во сне. В ней, в этой жизни во сне, мы всей семьей ходили на демонстрации, купались в озере, бегали наперегонки, и не было столько седых мам и бабушек вокруг.