Поэтому указанный мною переворот в области истории должен либо продолжаться вечно, либо привести к открытию и признанию той науки, на основе которой должна возникнуть высшая точка зрения для всей истории в целом с общим доказательством; и все попытки придать философии лучшую форму через историю должны быть совершенно напрасными, так как история может получить свою форму скорее только через философию, но, конечно, только тогда, когда она сама будет иметь установленную форму.

Назрела необходимость в высшем правиле вкуса, руководящих принципах для позитивной геологии и юриспруденции, но прежде всего в первых принципах естественного права и морали

Отсутствие неизменных и общезначимых фундаментальных принципов не так бросается в глаза в произведениях вкуса, как в произведениях исторического искусства.

У нас, да и, пожалуй, у всех наших культурных соседей, гораздо больше поэтов, чем историков классической ценности, и если бы и тех, и других судили одинаково строго в соответствии с целями их искусства, последние, возможно, все же оказались бы далеко позади первых.

Эстетическая критика также разрабатывалась у нас с несравненно большим рвением и более удачным успехом, чем историческая. Благодаря изучению, а еще более благодаря наслаждению старыми и новыми шедеврами изобразительного искусства в самом широком смысле этого слова, Германия наконец-то постепенно приобрела то, чего ей совершенно не хватало в начале нашего века, и к чему, как считается, она и сегодня не слишком склонна – художественный вкус; и, если быть точным, чувство вкуса, которое, несмотря на то, что искусство может обоснованно возражать против некоторых отдельных его проявлений, в целом является таким же подлинным, как и у лучших наших соседей, и которое не только не уменьшилось за последние десятилетия, но, бесспорно, увеличилось в утонченности так же, как и в широте распространения.

Немалое число немецких ученых уже не считают ниже своего достоинства серьезно заниматься даже прекрасным; наши филологи больше не прославляются вариациями, грамматическими догадками и домыслами; они сами нередко берут на себя обязанность пресекать тех не в меру ретивых, кто все еще забывает среди мертвых букв старых классиков дух, живущий в вечно цветущих красотах этих самых книг.

Даже необразованные люди все больше и больше знакомятся с этим духом благодаря переводам, которые намного превосходят все, чем обладают другие народы, и которые, возможно, наиболее наглядно показывают, что стало с нашим родным языком, еще недавно таким грубым и неотёсанным, под руками наших великих поэтов и прозаиков.

Подлинные же произведения смотрят в сторону самого превосходного, что осталось нам от золотого века Рима и Греции, и как представляется, постепенно исчерпывают все формы красоты. Насколько они используются нашей читающей публикой, и как далеко эта публика должна простираться среди всех классов, уже можно судить по огромному и постоянно увеличивающемуся количеству переизданий, подсчет которых, в случае некоторых из этих произведений, превзошел бы всякое ожидание.

Кто теперь измерит благотворное влияние хотя бы одного писателя, который будучи поэтом, философским мыслителем и ученым высокого ранга, соперничая с самим собой, в своих многочисленных и широко читаемых произведениях соединял бы высокую ясность и силу мысли с тончайшей деликатностью чувства, в своем чарующем языке римскую изысканность с аттическим изяществом? Наши живописцы, скульпторы и артисты по изобразительному искусству все охотнее конкурируют с иностранцами за симпатии ровно в той же мере, в какой они могут все больше рассчитывать на участвующих зрителей и компетентных судей их похвальной борьбы среди своих соотечественников.