Приезжаю обратно на третий день в два часа дня и прямо на конюшню, лошадь по обыкновению убрали. Иду мимо коровника, старший кричит мне: „Батюшка, зайдите с дорожки-то, молочка попить“. Я говорю ему: „Да ведь сегодня среда“. А он отвечает: „Ах, право, я совсем растерялся и дни-то позабыл“. Затем одумался и говорит: „Да нет – сегодня четверг, утром молоко раздавал“. Тогда я велел принести мне молока в келлию.

Игумен Иакинф – настоятель Печенгского монастыря

Только что вошел я к себе в келлию, приходит отец Азария и со слезами на глазах говорит мне, что почти все из братии приходили, многие со слезами заявляли: „Будем просить, чтобы игумен не уезжал, и как только возвратится он из нижнего монастыря, мы соберемся в трапезной, куда пригласим также и его, упадем ему в ноги и будем просить прощения“. Затем пришел отец Леонид и рассказал много интересного, что происходило в это время в братии. Попало более всех отцу Алексию, называли его красным игуменом и говорили: „Батюшка, благослови“. Келарь отобрал у него медный таз, сказав при этом: „И самовар отберу“. И среди прочей братии происходило много трогательного, ходили все грустные и ждали моего возвращения.

Когда я возвратился в монастырь, то об этом скоро узнала вся братия. На ужин собрались все, за исключением только двоих. Казначей сказал: „Как только отужинаем, я пойду за отцом игуменом и приглашу его в трапезу. И как только он войдет, упадем ему в ноги и попросим прощения“. Но я, не дожидаясь прихода к себе отца казначея, направился в трапезу, где заканчивали молитву. При входе моем в трапезу казначей упал мне в ноги и стал просить прощения, и прочие братия то же намеревалась сделать. На это я заметил им, что кланяться мне не нужно, и просил их успокоиться. В трапезе стало тихо. Тут сказал я следующее: „Отцы и братия! Какая у нас случилась внезапная буря и ударил гром, так что все мы растерялись и пришли в недоумение. Я тоже недоумеваю от такой неожиданности. В чем же дело? Может быть, подумаете, что виноваты в этом казначей, или эконом, или отец Алексий, ибо о них я упомянул третьего дня в трапезе? Но нет, виноваты не они, а враг рода человеческого: он вмешался в наше мирное житие и возмутил всех нас. Хотя он и ранее понемногу возмущал: то гнев наведет, то вражду вызовет среди братии, недавно отца духовника расстроил, и он хотел убежать на Валаам. Но это ничего, без этого не обойдешься. В этой временной жизни мы, как в телеге, едем: то на камешек колесом наедешь, то на кочку попадешь, а иной раз и в ухаб въедешь так, что камилавка на голове встряхнется. Но враг очень искусен в духовной брани и, как опытный воин в бою, старается прежде всего поразить начальника, чтобы расстроить его подчиненных. Так случилось и у нас. Враг поразил мое сердце печалью, унынием и тоской о Валааме, моей духовной родине. Там, думал я, есть духовные старцы, с которыми очень хорошо можно поделиться в скорбную минуту; там удобнее проводить иноческую духовную жизнь, ибо в этих отношениях Валаам мне известен хорошо. Вот и стал я подумывать, как бы туда ускользнуть, а к этому еще прибавились кое-какие неприятности, и я решил ехать. Но вы оказали мне любовь и расположение и просите меня остаться. Я остаюсь ради вас, мне вас жалко, и свои интересы я не соблюдаю: живу просто и стараюсь по возможности нести ваши немощи. Денег не коплю, да и зачем эту обузу брать себе на душу: монах-сребролюбец не верит в Божий промысл. Недавно взял у отца казначея 300 финских марок на расходы, вот и все мои деньги“.

Затем я спросил: „Отец Анатолий здесь?“ Он стоял в коридоре и ответил: „Здесь“. – „За оскорбление духовника публично, – сказал я ему, – проси у него и прощение публично“. На это Анатолий сказал: „Извиняюсь“. Я опять заметил ему: „Не ‘извиняюсь’, а иди поклонись ему и скажи: ‘Прости ради Бога’“. Он не идет. Тогда другие иноки сказали: „Притащите его сюда“. Отец Леонид стал тащить, но он крепко уперся, отец Леонид отпустил его. В это время духовник сказал во всеуслышание: „Святые отцы, отец Анатолий не хочет смириться, выслать его вон из монастыря“. Тут я возразил: „На этот раз простим, а если впредь повторится его грубость, тогда вышлем его вон из монастыря, как негодного человека, чтобы и других не заражал. Еще я слышал, как он хвалился: ‘Если вздумают меня выслать, тогда пусть обеспечат средствами’. Да я тебя обеспечу! Старичок ты, что ли, сам зарабатывай, есть кого нам обеспечивать, так это тех, которые не способны к труду. Я объясню правительству условия нашей жизни, тогда узнаешь, как тебя обеспечат“. Затем обратился к братии: „Святые отцы и братия! Будем полагать начало жить получше, в церковь ходить почаще да Богу молиться побольше. Не надо на церковь глядеть как на что-то ненужное, без церкви и работа впрок не пойдет. Если мы Бога забудем, тогда и Бог от нас отступится, и мы все пропадем. Нам надобно иметь больше любви, приспосабливаться один к другому и нести немощи, игумен – ваши, а вы – игуменские. Я иногда и думаю держать вас построже, да жалко: скорби у всех есть. Вот так подумаешь, пожалеешь, иногда поплачешь и помолишься, ну и попустишь по своей слабости – без наказания. Теперь, надеюсь, что вы исправитесь и исполните обеты, данные при пострижении по отношению к игумену“. В заключение сказал: „Сегодня вместо правила пропойте тропарь преподобному Трифону и ‘Достойно есть’“. Все это пропели торжественно. Потом, взявши крест, произнес отпуст. Братия прикладывались ко кресту, а певчие пели стихиры кресту и разошлись по келлиям мирные и веселые. Когда я пошел, то заметил на глазах у некоторых из братии слезы, которые говорили: „Ну теперь слава Богу!“ Отец Феодорит держится за сердце да и говорит: „Слава Богу, а то все сердце у меня изболело, и я эти ночи не спал“.