В часы бодрствования черепная коробка становилась гулким от тишины колоколом, собственный голос в горле скукоживался, усыхал на корню языка. Так, наверное, было с андерсеновской Русалочкой. Пришло острое осознание необходимости петь. В пику Доджу, в пику перебродившим амбициям самой Джесс пение по-прежнему составляло часть ее существа. В безмолвии бродя по сумеречному дому, Джесс физически ощущала, что тает, становится собственной тенью. Призраком.

Мир съежился до контуров сырой коробки дома и полоски асфальта, видимой в щель между гардинами. Поскольку дом был последний на улице, машины мимо не ездили, а редких пешеходов Джесс вскоре знала в лицо. В соседнем доме жила девушка лет двадцати пяти, счастливая обладательница либо дополнительной работы в ночную смену, либо приятеля – она регулярно исчезала на ночь. По утрам Джесс наблюдала выход соседки (дробные каблучки, шелковистый «хвост») и завидовала ее деловитости, энергичности, физической чистоте.

Дом напротив занимали двое мужчин средних лет. Утром выходили вместе, оба – в ярких самовязаных шарфах. Вечером возвращались врозь, один – увешанный пакетами из пафосного супермаркета. Обитателя третьего дома Джесс ни разу не видела. Наверное, это был дряхлый старик: к крыльцу трижды в день подъезжала машина, и появлялась женщина в синей униформе – видимо, сотрудница соцслужбы. Визиты совпадали с часами завтрака, обеда и ужина и вынуждали Джесс острее чувствовать собственный голод.

Скудный запас продуктов, обнаруженный в кухне, практически иссяк. Печенье с инжирной начинкой Джесс прикончила, а вместе с ним и рисовый пудинг-полуфабрикат, и одну из двух банок консервированных персиков, и пачку просроченных крекеров. Оставалась, помимо персиков, только банка мясного паштета. При взгляде на нее Джесс мутило; она дала себе слово, что вскроет паштет и персики только в самом крайнем случае.

Голод был страшнее темноты и холода, ибо терзал не только тело, но и мозг. Джесс не могла поднять себя с дивана; выпав из забытья, подолгу лежала, свернувшись под покрывалом, стеклянными глазами смотрела на оконный квадрат, отстраненно отмечала роение мыслей. Не один месяц – с того самого вечера, когда Додж впервые умышленно, с садистским наслаждением причинил ей боль, – Джесс жаждала сбежать. Затея казалась безнадежной, но побег все-таки удался. Джесс будто выскочила из темного туннеля и в непривычном, ослепительном свете никак не сориентируется, не поймет, куда теперь идти.

В конце концов голод принудил ее к действиям. Три дня полного покоя на диване (а может, и не три, Джесс потеряла счет времени) благотворно сказались на травмированной лодыжке, Джесс снова могла ходить. Деньги у нее имелись – в кармане куртки. Но также имелись и невыносимо грязные волосы, и платье, в котором недолго заполучить пневмонию. А вот обуви не было никакой. Собрав остатки сил, Джесс занялась решением этих проблем.

Начала она с головы.

В ящике кухонного стола нашлись ножницы – огромные, ржавые. У зеркального шкафчика в ванной Джесс наклонилась вперед и принялась пилить толстый «хвост». Тупые лезвия впились в массу, точь-в-точь как собака впивается в шмат жесткой конины. После изрядных усилий на плиточный пол шлепнулась целая копна темных, гладких, скользких прядей. Шампуня не было. Джесс открыла кран, выдохнула, нырнула под ледяную воду, заскрипела зубами.

Потом у нее кружилась голова, ставшая почти невесомой без тяжелых волос. Джесс растерлась жестким полотенцем и замерла у зеркального шкафчика, оценивая результат своих усилий.

Боже! С такой головой впору участвовать в массовке «Отверженных» или «Оливера Твиста». Глаза и рот стали непомерно большими, личико съежилось, нос от холода побагровел. Зато Джесс частично очистилась. И сбросила изрядную долю груза. Клацая зубами, она обхватила себя за плечи и пошла на второй этаж.