Ветер, смеясь, подсказывал ей путь.

Что еще вам сказать? Конечно, она нашла своего Принца, и конечно, они жили и правили долго и счастливо. А в комнате, из которой упорхнула Принцесса, маленькая гусеница подхватила золотую нить из ее кокона, намотала на себя и стала первой в мире бабочкой-шелкопрядом. Которая и по сей день заворачивается в шелковые нити – тонкие, блестящие и невесомые, как золотые волосы Принцессы-Шелкопряд.

Сказка кончилась. Старая Пири, пришедшая посидеть с нами, крякнув, встала с лавки. Услышав за спиной шорох, я обернулся. Мне показалось, что в дверях мелькнула клетчатая юбка Юфрозины – но может быть, это была игра света и тени. Ива возбужденно замоталась в платок Пири, воображая себя принцессой в коконе. Аранка отложила корзинку с шитьем. Встряхнув своим невозможно рыжим хвостом, она взяла скамеечку, на которой сидела у лежанки, поставила у моих ног и села спиной ко мне, расправляя по плечам волосы.

– Теперь меня! – капризно сказала она. – Сто раз!

Письмо двенадцатое

Взял второй мешочек – в тот листки уже не помещались. Боюсь, если я пошью их еще более вместительными, они станут похожи на сумки, и почта перестанет их принимать. Отправлю два сразу – надеюсь, придут они тоже вместе, ну или хотя бы по очереди. На всякий случай проставлю на мешочках цифры: «один» и «два», чтобы ты знала, с какого начать.

Я знаю, что я, наверное, смешон с этим своим желанием непременно всем с тобой поделиться. Но я так благодарен тебе за то, что ты пишешь! Что тебе интересно, что мои письма тебя занимают, что тебя трогает и забавляет мое стремление погрузить тебя во все мои приключения здесь. Спасибо, что не называешь занудой, не упрекаешь, не стыдишь за привязанность к тебе. Я и сам знаю, что это слишком. В оправдание я стараюсь, чтобы читать тебе было приятно. Видишь – я интригую тебя, развлекаю, стараюсь тронуть твои чувства… я делаю все, чтобы ты ждала моих писем… Хотя б вполовину – хотя бы в десятую долю того, как я хочу их писать.

После того, как мальчики вернулись вымытые, и Юфрозина тоже, и все поужинали, наступил неловкий момент. Пири, у которой племянница уехала в гости к родне, и некому было протопить печь в купальне, осталась помыться здесь.

– Ну, теперь мы, девушки, попаримся, – с сухим смешком сказала она, вешая на крючок свой передник.

Я вышел вслед за ней.

– Давай сначала ты, потом я, – сказал я.

Пири, обернувшись, глянула на меня острым голубым глазом.

– Печка уже остывает, – хмыкнула она. – Чего в холодине плескаться? Боишься меня, что ли? Ты налево, я направо, помоемся да и выйдем.

В купальне я, старательно отворачиваясь от Пири, обернул бедра льняным полотенцем, и вперед нее, ежась, зашел в горячую часть, где теплились, догорая, угли. Мы по очереди налили теплой воды в деревянные тазы с петлями по бокам – ушаты – и я, сбросив полотенце, сосредоточился на воде, лохматой желтой мочалке и мыльной пене. Пири плескалась за моей спиной – ее присутствие ощущалось так остро, что у меня сводило лопатки. Я чувствовал невесть откуда пришедшее постыдное, но жгучее любопытство – мне хотелось обернуться и взглянуть на нее. Как выглядит ее тело? Старое женское тело. На что оно похоже? Несколько минут я боролся с собой, а потом, сдавшись, осторожно скосился через плечо.

И встретился с пронзительным ехидным взглядом.

– Что? – каркнула старая ведьма. – Так любопытно посмотреть на бабку? И как? Хороша невеста? То ли дело мне – счастье поглядеть на молодцеватую задницу!

Ее тело, освобожденное от одежды, выступало из полутьмы и было костистым и жилистым, с сутулыми плечами и хребтом, лежащим в ложбине сильной спины, с длинной грудью, выглядывающей около отведенного локтя.