Пока я думала, что возразить, он предложил мне обдумывать заодно свое последнее письмо, которое я могу начать писать, как только сменюсь с дежурства в полночь, а пока поговорить о другом. На это я возражать не стала. Мне нужно было подумать. Пусть говорит. Может, его речи помогут мне придумать еще аргументы. Не сказать ли, что он не спрашивал нас, спасать или нет, так что мы ему ничего не должны и уж точно не обещали? Нет, это банально и, кроме того, выглядит почти как признание…

Получилось так, что, хотя вслух я не призналась, но он все равно понял, что я поняла, что он уверен, что его обвинения справедливы. Это плохо, но дальнейшие отрицания ничего не дадут. Что же делать?

Вторая беседа: Оборотни ставят себя выше королей

Сменив тему, он зачем-то завел разговор о высших и низших. Оказывается, он полагает, что высшая аристократия – не мы. Выше нас он мнит таких, как он. А мы ниже, даже если королевские рода, не говоря уже о прочих. Доказательств, однако, не приводил. Так что и возражать было, по сути, не на что. Если бы он хотя бы сослался на древность рода, можно было бы сравнить длину родословной. Если бы сослался на происхождение от более могучих, чем люди, существ, то и тут можно было бы сказать о нечеловеческих предках многих династий. А так – пусть себе. Это просто смешно. Но, поскольку настроение у меня не было веселым, я даже не улыбалась с выражением превосходства, а просто ждала, когда он выговорится, и думала о своем. Вернее, пыталась думать, силою обстоятельств пока новых доводов в пользу своей невиновности не придумала. Правда, и его аргументы не стали более доказательными.

Затем он стал критиковать другую сторону общественного устройства: утверждать, что полностью бесправные люди, какими он полагает наших крестьян, работают плохо. Наших – в смысле наших, а не его, он говорил «ваши крестьяне». И лучше такие сообщества, какое у него в замке получилось из пленниц. Он их так не называл, конечно. И того, что им, по сути, некуда деваться, не упоминал. А ведь они в любом случае пленницы, если не его (благодаря тому, что в большинстве своем так не думают), то обстоятельств… Впрочем, все мы пленницы обстоятельств… А для рабских занятий, слишком тяжелых или унизительных для свободных, продолжал он, можно использовать мелких животных, если уметь их приручить и научить.

Вывод, к которому он меня подталкивал обоими видами критики самых основ нашего общества, был очевиден с самого начала. Я должна перейти на его сторону, предать ту аристократию, к которой принадлежу по праву рождения, и заслужить себе место «у них». Положение, разумеется, подчиненное, по тому случаю, что я не могу обернуться драконом, но могу быть придворной при этой его «высшей аристократии». То есть, собственно, при нем – никаких других подобных ему я пока не видела. Но откуда бы они брались, драконы, если бы не было хотя бы одного драконовского рода?

Я плохо запомнила эту часть беседы, так как она попала между более важных. И смысла ее я не понимала. Если я – уличенная в коварном заговоре бесчестная негодяйка, зачем предлагать мне место при себе? (Это я выражаюсь о себе как в «Песне о Роланде» выражаются сарацины: «А мы, сарацины поганые, пойдем войной на Францию милую»). Надо, правда, сначала выяснить получше, что это за место? Может, согласись я – и окажется, что это место головы в зале охотничьих трофеев, как оленьи и кабаньи головы у наших охотников? Скорее, конечно, он имел в виду, что я должна подтвердить все обвинения, покаяться в гнусных замыслах, дать слово больше так не делать и помогать ему ловить еще каких-нибудь заговорщиц, которые могут проникнуть в его замок. То есть та же песня на новый лад. На это я тоже не сочла нужным как-то реагировать. Все равно это больше всего похоже на провокацию с целью заставить меня сознаться.