– Я, когда сильно трясло телегу, слезала и шла пешком, – оправдывалась мама.

– А ты знаешь, отпуск не каждый год давали в то время летом! – ругала меня ее подруга, когда за застольем я спросила об этом.

– Да, детей-то каждый год рожаем, – подумала я, но промолчала. – Главное брат съездил в отпуск…

У меня было две родовых травмы: дисплазия суставов и сжатые кости черепа, двигалась только лобная кость, за счет нее я и жила до сорока пяти лет. На приеме у остеопата я узнала об этом. Оказывается все кости черепа, их несколько, соединены между собой с помощью швов, иногда они срастаются и это совсем плохо. Швы – это малоподвижные фиброзные соединения. Не вдаваясь в подробности, остеопат сказал, что это печально жить с таким черепом, швы были не сросшиеся, но сильно сжатые. Он поправил что-то, но не до конца, тело сразу все не осилит. Хотя, читая то, что я написала год и больше назад, я понимаю, что ощущаю себе сейчас намного лучше. Я стала бодрее и не то, чтобы веселее, но отношение к жизни изменилось, как и ее качество, хотя денег стало намного меньше.

В три года мне сделали операцию. Воспоминания из больницы к счастью скудны: вот я лежу на кровати, в руках у меня маленький пластмассовый зайчик, уборщица моет пол. Я думаю, что если бросить зайчика на пол? Роняю его.

– Зачем ты это сделала? – ворчит уборщица.

В палате со мной лежала девочка, от которой отказались родители. Я этого не помню, когда мама приходила, я шла к ней, и она шла за мной. Когда меня выписывали, мама велела отдать ей зайчика, ей же хуже чем мне. Так купила бы его ей, ты же не первый раз ее видела? Потом она купила этого зайца, когда мне было уже за тридцать, и с теплотой рассказывала эту историю. Не знаю, что она от меня хотела, чтобы я радовалась этому зайцу как в три года?

Еще помню, как нитки торчат у меня из живота. Их не все достали из шрама под пупком, и я выковыривала их все мое детство и юность, только недавно там все дырки зажили окончательно, и в них перестала набиваться грязь. Позже, во время лечения, остеопат сказал, что шрам не зажил и до сих пор ментально болит у меня, потому что никто не пожалел и не обнял, когда случилось хирургическое вмешательство. Я носила эту боль больше сорока лет.

Когда у меня была эта операция, брату тогда было семь лет, он пошел в первый класс, и до него видимо никому не было дела. Да, честно, когда я пошла в первый класс и до меня не было дела. Дома был бардак, было темно и грустно. Помню, как пришла посмотреть, как я живу моя первая учительница. Она спросила, сделала ли я уроки. Я ответила, что да, но на самом деле я ничего не делала, и меня об этом никто и не спрашивал, никто не интересовался моей общественной жизнью. Сыта, одета и ладно.

Брата били, не знаю, наверное, ремнем: за плохую учебу, за то, что совал шпильки в розетку. Я помню, сижу, маленькая в зале, а мама с бабушкой его воспитывают в маленькой комнате. Помню, как мне его жалко, хочется наругать их, и заступиться за него, но мне самой страшно. Помню, это ощущение, что хочется посильнее зажмуриться или заснуть и все это только страшный сон, что я оказалась в этом темном городе. Вот сейчас заснешь и проснешься там у себя, где светло и спокойно. Мама говорила мне:

– Ты у нас не битая.

В их понятиях девочку бить было уже не комильфо, так по попе шлепнуть в раннем возрасте, но не сильно, конечно. Брат на это злился и видимо завидовал, отрывался потом на мне в своей злобе к этому миру. Я как-то сгоряча треснула племянницу со всей силы, она жутко достала меня. Надеюсь, она этого не помнит.