Не знаю, какая у него была жизнь. Мы ходили, друг другу в гости часто. Видимо он переживал за маму. Он тоже поколачивал жену, развелся, и стал много пить. Он умер, отказавшись ехать на скорой. Прихватило сердце. Врачи сразу сказали: не поедите с нами – умрете. Он отказался. Его старший сын приходил к нему, как только тот получал пенсию и пил с ним, пока вся она не заканчивалась.

Разница с женой у них была лет десять. Старший не был похож на него, был высокого роста и совсем не в их породу. Возможно, дядя всю жизнь думал об этом. Он много помогал бабушке и маме, что-то чинил по дому. Умер он в начале двухтысячных.

Не знаю, как сложилась жизнь у детей войны, и тех, кто родился после, помню только, что при школе, когда я там училась в восьмидесятых годах, был детский дом. Высокое пятиэтажное здание из красного кирпича. Детдомовцев было полно в каждом классе человека три, четыре, а классов в параллели было четыре. Итого, как бы это трагично не звучало, детей тринадцать, пятнадцать, умножить на восемь классов, в девятый из них шли единицы, получается сто двадцать детей. Не знаю много это или мало для города в триста тысяч жителей, таким был Мурманск во времена его рассвета.

И когда мне говорят, как замечательно жилось в Советском союзе, я вспоминаю этот Детский дом и свой страх, что могу оказаться там. Ведь папа умер рано, и нас воспитывала одна мама. Не думаю, что кто-то из родственников взял бы нас к себе, хотя все они, конечно, начнут утверждать обратное, но даже если бы так случилось, это была бы еще более сложная для меня жизнь.

Вот почему реплика: роди для себя, не вызывает у меня по сей день восторга. Человек смертен, при том смертен внезапно, как писал мой любимый Михаил Афанасьевич Булгаков, поэтому ставить под угрозу жизнь ребенка, рожая его в одиночестве, я не буду. Тем более, когда ты помнишь, кто был твой дед по материнской линии, нет желания продолжать его род.

Куски жизни крутятся в голове, сменяя один другого, мешаются и заслоняют друг друга. Двадцать седьмое мая две тысячи двадцать четвертого года. Я слоняюсь все утро, чтобы сесть писать. Желания никакого нет, сил тоже. Я ем, сначала первый завтрак, потом второй, потом варю обед. Не то чтобы завтраки какие-то особенно большие, так бутерброд с сыром на первый и кофе, и каша на второй. Ну как каша, Геркулес третий помол, жижа жидкая. Купила, видимо, по ошибке, терпеть не могу третий помол. Напоминает мне пайку еды, что ела Дейзи Ридли у себя на планете до того как вступить в Сопротивление. Теперь буду именно ей себя и представлять. Каши еще много.

Ездила в Москву к своему остеопату. Да сорок пять лет это вам не шутки, у меня есть свой остеопат. Еще вчера занималась йогой полтора часа, потом случился Золушкин припадок: нажарила котлет из чечевицы. Первый раз получились, раньше все время разваливались, то ли шелковый тофу сыграл свою роль, то ли благость после практики с Денисом Евгеньевичем. Да теперь у меня есть еще преподаватель йоги, даже два, жена еще его Мария.

Вещи еще погладила в комиссионку. Там дают преступно мало за них, надо еще все хорошо подготовить, и попасть в сезон, иначе, зачем это все. У меня джинсы не по сезону, слишком темные для лета и черные брюки их бы к сентябрю нести, но не знаю, раз собралась. Лучше, конечно, меньше тратить так толку больше, но деньги имеют особенность заканчиваться. Думаю, лето протяну, а там к сентябрю мои акции может, продадут тысяч на сто, можно и осень протянуть, а там время придет и можно будет закрыть инвестиционный счет, так глядишь, еще на год хватит. Но хочется ехать на море, а море нынче дорого.