– Освободились, Порфирий Сергеевич?

Аким стоял, опершись на метлу и глядел на блеклое лицо Лихоимцева со скудным пушком над губами. Пушок шевельнулся недовольно:

– Да. Алёна Адамовна отпустили-с. Пойду в контору.

– Отчего ж не пойти, коль надобность есть. Ступайте …

Порфирий глянул на Акима:

– Тебя не спросили. Чисти давай!

– Так я чищу. У меня завсегда работа есть. – Аким сделал вид, что не заметил грубого тона писаря.

– Вот и работай! А то я Ласкину пожалуюсь. Больно ты в этот дом зачастил, негодяй!

– Так меня барыня попросили. Помочь надобно!

– Ты куда приписан, мерзавец?

– К шестому дому и округе.

– Вот и убирайся туда! А здесь я, чтоб тебя более не видал, понял?

– Ну, это, как барыня прикажут. Такое не вам решать, Порфирий Сергеевич. Вы тут, в этом доме, вообще ничего решать не станете. Даже не надейтесь на такое. – Аким перестал улыбаться. Глаза его, большие, чёрные, сделались серьёзны, в них зажегся гневный огонь, будто освещая все его смуглое красивое лицо и делая его чётче. Простодушное выражение исчезло из него. Перед Лихоимцевым явился совсем другой человек сейчас. Губы его сжались, руки плотнее обхватили древко метлы.

Писарь криво усмехнулся и чуть наклонился к дворнику, доставая папироску, чиркая спичкою и пуская дым ему в лицо:

– А это мы ещё посмотрим. Уйди с дороги, дурак. Хуже будет!

– Я вам Алёну Адамовну обмануть не позволю! – Аким глядел прямо и зло.

– Да кто ты такой есть, чтоб мне указывать?!

– Что тут у вас, господа? – Генеральша вышла на крыльцо, закутавшись в шубку:

– Вы ссоритесь?

– Нет, что вы, уважаемая Алёна Адамовна! Как можно? Я лишь советовал Акиму, где ещё прибрать надобно. Простите, если мы говорили слишком громко.

Лихоимцев бросился целовать женщине руки. Но она отняла их, пряча за спину:

– Ну будет вам, Порфирий Сергеевич. Что вы? Не нужно!

– Ваши руки так нежны и прекрасны, что я не сумел удержаться, чтобы не облобызать их. Прикажите, и я брошусь к вашим ногам!

Аким покраснел от гнева, но сдержался, лишь шагнул чуть вперед, возмущенно фыркая. Но Алёна Адамовна и сама была способна постоять за себя:

– Отчего же вы решили, что мне это нужно, господин Лихоимцев?

– Вы одиноки, и я подумал…

– Я отнюдь не одинока. И ваше поведение сейчас выглядит более, чем двусмысленно. Я прощаю вас за вашу молодость и неопытность, но более так не делайте!!! Иначе мы с вами поссоримся!

– Простите меня, милая Алёна Адамовна, но лик ваш так прекрасен, что я не умею молчать об этом. Вы запреты в четырёх стенах, а я готов помочь вам, я готов освободить вас!

– Ступайте, Порфирий Сергеевич! И я сделаю вид, что ничего этого не слышала. Но более не произносите подобных вещей. Иначе, я пожалуюсь вашему начальнику и попрошу заменить вас.

– Но я…

– Уходите! Немедля!

Аким широко улыбнулся:

– Проводить?

– Пошёл к черту! – одними губами произнёс Лихоимцев и поворотился к генеральше, которая смотрела на него с теплою укоризною.

– Простите меня. Прошу! – И сжал руки, глядя на неё несчастным глазами.

Она слабо улыбнулась:

– Ну ступайте уже! Вам пора!

Писарь поклонился и медленно пошёл к воротам. Алёна Адамовна проводила его равнодушным холодным взглядом и сказала подошедшему к ней Серафиму Сигизмундовичу:

– Надобно будет сказать Демьян Устинычу, чтобы прислал Глебушкина. Этот Лихоимцев становится невыносим. Очевидно, он посчитал мою вежливость авансом ему. Не желаю его больше видеть.

Тот согласно кивнул, следя за тем, как за Порфирием закрывается калитка.

Лихоимцев, кипя гневом, добрался до конторы за пять минут и с облечением вздохнул, увидав, что в этот час она пуста. Демьян Устиныч отправился, похоже, домой на обед. Дома, как он сказал, его ждала грибная солянка, какую он весьма уважал. Глебушкин, пугливо озираясь, говорил на углу улицы с какой-то мелкой девицей, держа её за руки. Аполлинарий, судя по звуку льющейся воды в ватэрклозэте, мыл руки перед обедом. На столе его ждал чай.