– Потому и жалованье тебе положили самое низкое. Ни в чем ты не умел да не прилежен. Как тебя ещё из конторы не погнали-то?

Василий насторожился, заглядывая украдкою в дверь и болея душой за своего приятеля.

Как это погнали? А дружбу кто с ним водить будет? А за ухом чесать? Той же колбасою втайне кормить? Кот знал, что иногда, когда оставалась у скромного писаря монетка-другая, ходил тот в магазин колбасного человека Шварца и брал у него с прилавка чуток обрезков. Аккурат для него, Василия. И по этакой своей щедрости лишался того самого круглого чудного хлеба, каким сам завсегда обедать любил. И Васька весьма такое ценил и уважал. Вот и пытался приятеля своего нежадного мышами подкормить.

Нет! Не годится такую несправедливость над невинным человеком учинять! Спасать его надо!

– Ну что, Савелий, не нашёл денег? – Ноги Демьян Устиныча показались в проходе, и кот спрятался за угол, наблюдая того из своего укрытия.

Глебушкин поднялся, отряхивая колена и вновь краснея:

– Нет, Демьян Устиныч, не нашёл. Видать, украли разбойники. И часть бумаг с собой унесли…

– А бумаги-то им зачем, Господи? – Всплеснул руками начальник конторы, и от этого всплеска, рукава его чуток приподнялись, и Василий углядел у него на одной из рук, там, под манжетами, красную полосу, навроде царапины. Узрев вдруг удивленную морду кота, сидящего на пороге конторы, Демьян Устиныч, будто застеснявшись, руки проворно опустил и манжеты одернул, складывая ладони за спиною.

– Плохо, Глебушкин. Очень дурно. Зосима Лукич, узнавши про то, что тут у нас случилось, о деньгах уже справлялись. Интересовались, все ли с ними в порядке? Целы ли? Да на месте ли? Как же я ему скажу, что налетчики сейф вскрыть сумели, да ассигнациям, что там лежали сохранно, ноги и приделали?

Василий навострил уши. Как это, ноги приделали? Таким бумажкам кургузым, какие лапою гонять хорошо, заместо мыши, ноги приставить? Что ж из такого уродства получиться сумеет? Только ещё большее уродство. Деньга, она же не мыша! Она в руки бежать должна, а не из рук. Да и не бежит она вовсе, а прилипает. Это кот слышал как-то от того же Порфирия, когда говорил тот шёпотом второму писарю, Коровскому, что у городского головы к рукам ассигнации сами прилипают.

Прям, говорит, липнут к нему, будто он мёдом обмазан! Вот до чего ж люди животины чудные! Почище мышей будут! И занятия у них такие же.

Что мыша весь день колготится, да всякий сор в нору себе тащит.

Что человек все ассигнации к рукам подтягивает.

Это что же за дело такое, чтоб мёдом липким обмазаться, да ждать, когда к тебе этакое чудо прилипать станет? Да и как она, деньга эта, узнает, к кому липнуть, а к кому нет? Чует, что ли?

Фу, гадости какие! И кот, будто страшась, что с ним сделается то же самое, тут же вновь принялся вылизывать себе лапы.

Послышался шум.

На пороге возник городовой в сопровождении Акима:

– На след разбойников напали! – Радостно сообщил он, снимая фуражку и промокая платком едва намечающуюся лысину.

Та блестела. И редкие кудри, что ещё не покинули её, лоснились от пота. Посередь этих кудрей аллели свежие царапины с капельками крови.

– Что это у тебя, Арест Иваныч? – Начальник конторы указал ему на его рану.

– Да о балку башкой приложился. – Махнул рукою городовой, вновь надевая фуражку. – Только что! Покуда след в подвале твоей конторы искали, я и сподобился…

– Так что там с разбойниками?

– Свидетели есть, их экипаж в переулке ждал. Выскочили, как угорелые, да в него. Он их и умчал в один момент…

Аким согласно закивал головою, показывая этим, что принимал самое непосредственное участие в разворачивающихся событиях.