За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Черный с блесткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпа́лась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:

– Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

– Не рассыплется! – кричал вошедший в раж Иван Агапович. – Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его: – Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется?

Меру надо знать.

Иван Агапович довез меня до дому и, прощаясь, сказал:

– Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули…

Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу. На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приемочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти «обутыми».

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза «Рассвет» Иван Агапович Владимиров – с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвел Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой к «щетке», желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал ее в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

– Эх, хорош конь! – с восхищением воскликнул майор Севрюков. – А ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От наметанного глаза кавалериста не ускользнули недостатки коня.

– Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю… И почему у него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

– Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

– Значит, не годен. Придется его оставить. Жаль.

– Да что вы, товарищ майор, – торопливо и горячо заговорил Иван Агапович, – это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдется, почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

– Как ваше мнение, товарищ врач?

– Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

– Да что вы!.. Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подве дет. Он у меня ни огня, ни воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора – Воронка. «На фронте он понадобится больше, чем здесь…» – подумал я. Только кличка у него была какая-то странная – Воронок. По масти он был совершенно белый. Видно, кто-то в шутку так назвал его.