– Что случилось? – тихо спросил Мазур.

– Расскажу, – сказал Лаврик, все так же стоя к нему вплотную, лоб в лоб. – Обязательно расскажу… поскольку ты, обормот этакий, мне будешь нужен, и отнюдь не в качестве подследственного. Но сначала ты передо мной вывернешься до донышка. Я должен знать все, что с тобой происходило с тех пор, как ты приехал в этот город. Все, что здесь было. Пятый, десятый раз повторяю – черт с ним, с Нечаевым, меня он не интересует… Давай, излагай. У тебя попросту нет выбора. Или договоримся, или назад ты поедешь в наручниках.

– Ого, – сказал Мазур. – А мотивация?

– Будет, – совсем тихо сказал Лаврик. – Непременно будет. Ты же меня знаешь, ты меня сто лет знаешь. Сроду не блефовал, согласись, не было у меня такой привычки… Ну, хватит. У меня нет времени, а у тебя нет выбора. Дать тебе минуту на размышление, как в кино? – Он демонстративно поднял к глазам запястье с часами, высвободив их из-под манжета белой легкой курточки (под которой Мазур давненько уже зафиксировал опытным взором кобуру с пушкой). – Оно тебе надо?

– Фрукт ты, конечно, еще тот… – задумчиво произнес Мазур.

– Работа такая, – моментально откликнулся Лаврик. – Но слово свое держу, сам знаешь. Я тебе обрисовал оба варианта, или-или… Что выбираешь?

– Фрукт ты, конечно, еще тот… – повторил Мазур. – Но вот ведь какая петрушка – ты и в самом деле всегда играл честно…

– Рад услышать, что ты это признаешь… – натянуто ухмыльнулся Лаврик. – Ну, валяй, валяй! У тебя, конечно, есть и третий вариант – шлепнуть меня прямо сейчас, соврать что-нибудь моим ребяткам и сделать ноги… но это настолько идиотский вариант, что мы его и обсуждать не будем. Ну? Вы сошли с поезда в славном граде Шантарске…

– Вот тут ты промахнулся, – устало усмехнулся Мазур. – Началось все не доезжая Шантарска…

Он рассказывал подробно и сухо, профессионально отсекая те детали и подробности, что были совершенно излишними – с его собственной точки зрения, конечно, логично было бы ждать наводящих вопросов и уточнений, но Лаврик, что удивительно, ни разу не открыл рта, молча слушал, и только…

– Вот и все, пожалуй, – сказал Мазур, подумав.

– Ах ты хитрюга, – осклабился Лаврик. – Хитрован. Для того, чтобы прикрыть твою задницу после самосуда над бедолагой Нечаевым, дядя Лаврик тебе вполне годился, а что касаемо твоей печальной одиссеи – тут означенный Лаврик перебьется…

– Унизительно было чуточку, – честно признался Мазур. – Давненько уж меня так беззастенчиво не использовали.

– Понятно, – кивнул Лаврик. – И ты, обормот, всерьез решил, что удастся такую опупею утаить… Удручаете вы меня, господа офицеры. Четверть века вам внушаешь, что особый отдел для вас – отец родной, матушка ласковая, брат молочный и первый друг, а у вас в одно ухо влетает, в другое вылетает… Удручительно, право. Или – удручающе, как правильно?

– А хрен его знает, – сказал Мазур.

Лаврик извлек из внутреннего кармана черный очешник, а из него – свое знаменитое пенсне с простыми стеклышками, за которое и получил свою кличку еще в те времена, когда лично Л.И. Брежнев не проявлял ни малейших признаков старческого маразма, а империя казалась несокрушимой и вечной. К этому нехитрому оптическому устройству успели притерпеться настолько, что оно уже лет двадцать как не вызывало насмешек, – мало ли какие безобидные пунктики бывают у людей…

Сноровисто и привычно нацепив легендарную пенсню на нос, Лаврик какое-то время разглядывал Мазура вооруженным глазом, потом спросил:

– Есть что-нибудь странное в том, как я держусь?

– Ты не задал ни единого вопроса, – моментально ответил Мазур. – А это на тебя категорически не похоже.