– Мама просила.

– Так маму и успокаивай. – Установленный контакт дал сбой.

Аня вскочила, звякнув тарелкой.

– Анют, я…

– Оставь меня в покое!

Она вылетела из кухни, провалилась в коридорную пасть.

– Твои ребята! – крикнул Антон темноте. – Накрутили себя!

Из туннеля никто не ответил.

– Черти, блин. – Антон сковырнул пивную этикетку.

Зеленоватое стекло отразило осунувшееся лицо. По столешнице, по бутылке и перебинтованной кисти скользили корявые тени клена.

Антону приснилась Марина. Она лежала на кушетке, Антон держал ее руку в своей руке, потому что видел такие сцены в кино. Хорошая сцена из голливудской мелодрамы. Настоящие отцовские чувства придут позже. Когда он впервые прижмет к себе спеленатую Аню – аккурат в тот миг. Но пока Аня обитает в утробе Марины, а Антон боится до дрожи, что будет плохим, никудышным отцом. Как его собственный папаша, пропойца, бросивший мать с пятилетним мальцом.

И будущий папа изнывал от тревог, он вцепился крепко – сильнее, чем надо, – в руку жены. Седовласый врач, который запросто прошел бы кастинг на роль седовласого врача в кино, водил трансдьюсером по блестящему от геля выпуклому животу Марины. На экране крошечное существо – головастик – плавало в околоплодных водах.

– Дочь, – сказал доктор. – Поздравляю.

Антон выдавил дежурную улыбку. Обуреваемый страхами, склонился к Марине и поцеловал в краешек губ. Вновь посмотрел на монитор. Ультразвуковые волны транслировали картинку из Марининой матки. Там – на экране, в животе, – были мухи. Они облепили ребенка и ползали по плаценте.

– У нее есть ножницы, – сказал доктор ошеломленному Антону и улыбнулся широко. – Чтобы резать пуповины.

Антон проснулся, едва не сверзившись на пол. Вокруг громоздились музейные экспонаты. Немецкие буфеты, кабинеты для гравюр, французские дрессуары словно хороводили в темноте. Антон вспомнил: он заночевал у бывшей жены, заснул на изысканной тахте.

Пятки коснулись прохладного паркета. Тяжелые портьеры преграждали доступ лунному свету. Антон извлек телефон. Дисплей стал светлячком в чертогах мрака. Полированное дерево перехватило отсвет.

Дом издавал звуки, свойственные старинным особнякам, а не свежеиспеченным новостройкам. Дом скрипел, сипел, подвывал в унисон с ледяным ветром, охаживающим фасад. Или это мебель Марины скрипела и сипела своенравно.

Часы показывали тройку с тремя нолями. Мочевой пузырь был переполнен пивом. Антон встал, ворча. Подсветил дисплеем. Сбоку проплыл такой же белый огонек. Антон чиркнул локтем по дубовому комоду, повернулся. Зеркала в темноте создавали причудливый эффект. Словно двери, из которых глядят незнакомцы.

Зеркало на комоде было метровым, окаймленным узорами в виде колонн. Этого-то калеку зачем тащить в дом? Из жалости? Кто его купит? Верхушка зеркала оказалась растрескавшейся, стекла норовили вывалиться острыми гранями. Упаси бог, Аня порежется. Трещина пролегла к нижней планке рамы, рассекла отражение Антона. Или кто там стоял в прямоугольнике, черный-черный.

Антон подвигал пальцами – и расслабился, когда тень покладисто повторила его жест. Будто ждал спросонку, что отражение взбунтуется, как «вольво». Хмыкнул, представив чувства человека, осознавшего: зеркальный дублер не играет больше в исправного повторяшку, а просто стоит и прожигает тебя взглядом черных ненавидящих глаз.

Истории тинейджеров были заразными. Взрослый мужик усомнился на секунду – что же говорить про двенадцатилетнюю девочку.

Антон протиснулся между буфетов. Зеркало смотрело в спину.

«Не глупи».

Старики говорили: разбитое зеркало в квартире – к несчастью. Мало Марине несчастий? Или и на эту рухлядь найдутся покупатели?