Осенило: страницы-то не так и плохи; тут же замелькали картинки – да-да! – череда стоп-кадров, с волнующей убедительностью вырезанных из убегающей ленты памяти.

Солнечный зайчик…

Золотой сегмент купола…

Блеск Волги меж крапчатыми берёзами…

……………………………………………………

Вот они, неслучайные впечатления (стоп-кадры) и…

Стоп-кадры как вдохновляющие тормоза?

Быть может – визуальные якоря?

И опять укол: то!

И – в открытую дверь вломился? – озарение: искусство ведь и есть то, именно то неуловимое, что прячется между строк.

И – вслед за озарением, на миг всего – нежданное ощущение счастья. Вот уж чего с ним не бывало, так не бывало: неужели удалась жизнь?

Хотя, многократно возвращаясь назад, переигрывая так и эдак жизнь свою, он не начинал её сызнова.

Счастливый миг миновал.

А заигранная пластинка рефлексии крутилась, и – уловил лёгкий шелест – ветер отлистывал от конца к началу, затем снова по порядку, от начала к концу, страницы тетрадки; ускорял ли, замедлял листания – страницы, перешёптываясь, застывали на миг в вертикальном положении, нехотя опадали: большинство налево, назад, к началу, но отдельные страницы, сопротивляясь, пытаясь удержать логику повествования, сваливались всё же направо, к концу, и вновь, как бы россыпью, шепеляво споря одна с другой, нерешительно отлистывались обратно, к началу. Шла заворожившая своей безучастностью к автору перекомпоновка написанного; вольно – и только ветру связать, что ломится в жизнь и ломается в призме? – тасовались страницы. Поспеть бы за промельками: застилая сказочный мир зловонным туманом… дактилоскопия характера… ха-ха, здесь что-то есть, но не лучше ли заменить на дактилоскопию сознания? Увы, ветер поторопился – где та фраза, на какой странице? Поскользнувшись о вишнёвую косточку (поспешно заложил страницу листком дикого винограда), самовыражение, самоотдача, клякса… ну и дождь лил в тот день… Поэтизированный блеф прозы, ворсистая фактура бездействия…

И минутное раздражение уже выливалось в стыд, знакомый, наверное, всякому поставившему точку сочинителю или нанёсшему последний мазок живописцу. Как бы сказать поточнее, покрасивее, и чтобы вышло чуть жалобно, на манер полузастенчивого полупризнания, которое не могло бы не вызвать желанного при снятии бинтов и промывке раны участия?

Пожалуй, это стыд, причудливо смешавшийся с болью, такой, какая, наверное, мучит впервые родившую суку, когда у неё берут щенка и уносят, а она не знает зачем – топить или же отдать в хорошие руки.

При этом тетрадка ожила, как несмонтированный фильм, и чудесно вернулась – увы, вновь лишь на мгновение, но всё-таки! – улыбка удавшейся и даже обретшей светлую перспективу жизни.

Игра и мука, да, игра и мука… Это ведь и есть пережитое – в предвиденьи; мучительный игровой поиск загадочного итога.

И вновь зашевелил губами:

Стоп-кадры как сеанс психотерапии?

Стоп, стоп, стоп – а он словно от балласта освобождался, словно набирал подъёмную силу.

Или иначе: взмывая, испытывал чудо-тормоза – благотворные тормоза.

Возносящие, уравновешивающие и стимулирующие, остановки-толчки.

Да-да, тормоза-толчки; эффект брошенных якорей…

Визуальных (крылатых?) якорей, обладавших подъёмной силой.

И – успокоение…

Будто бы не стоп-кадры, вспоминая и психику ублажая, рассматривал, а валерьянки выпил.

Как-то незаметно исцелился от фантомных болей, перестал мучиться «политико-географическим» выбором, словно – сумел договориться с самим собой, и тогда уже, доканчивая сочинение своё, сделавшее за него выбор, мог знать, что грядёт будущее, которое, сломав накатанный ход истории, удачно сдаст ему карты, что в своё время увидит он – по-настоящему, в натуре – те самые города, о которых мечтал, причём увидит, не сжигая мостов, избежав «или – или» и, стало быть, отвратительного, разрывающего жизнь надвое (на жизни № 1 и № 2) обмена.