Четвертый ухмыльнулся и ушел. Холод в комнате жуткий – из-за половины открытого окна. В комнате прибрались; Четвертый не смог вспомнить, когда они убирались до этого.

– Молодцы!

Он уже выпил достаточно алкоголя, чтобы наступил прилив радости. По идее, надо пить дальше, так как все равно организм не очищается, а отравляется второй день, но принцип «за преступление – наказание» Четвертый соблюдал строго. Из-за чувства тупого счастья не спалось. Похмелье началось через полтора часа. Хуже двухдневного похмелья только трехдневное.

Шум в коридоре нарастал. Кто-то вынес гитару, все стали орать. Четвертый медленно заснул. Зашел Первый с ехидной улыбкой, взял из кошелька деньги и ушел.

Зашел Второй.

– Россия! Россия! Эх, я ж тебе вчера говорил, что Россия поднимается!

– А ты здесь причем?

– Так. Ты, Четвертый, не понимаешь ничего. – Второй взял с полки деньги и ушел.

Сон развеялся. От похмелья началась депрессия. Ни с того ни с чего начала светить луна, прямо в глаза. В общем, сон не шел.

Стук снаружи. Четвертый открывать не стал, но свет включил. Опять стук. Открыл.

Первый, Второй и Шестой принесли Третьего. Пьяный. Голова запрокинута, содержимое желудка течет по волосам. Мычит.

– Да зачем вы его принесли? Сейчас всю кровать заблюет, вонища будет.

– Четвертый, а куда его еще нести? Завтра опять утром его вахта найдет, скажут, что мы его, бедного инвалида, специально напоили.

– Ну, или что мы его довели, он и напился, – поддержал Первый.

– Да? а мне прекрасно! Вы его хоть пока несли, головой нигде не ударили? А то вас самих хоть заноси…

– Ой, Четвертый, кто бы говорил. Самого сколько раз таскали – это шестой.

– Да, круговая порука. Вчера Пятого носили, сегодня – Третьего. Когда же моя очередь?

Третьего положили на кровать, его начало трясти, словно он замерз. Шестой уныло посмотрел на эту картину, усмехнулся и пошел домой. Конечно, со стороны смотрелось очень забавно, тем более если учесть, что Третий несколько дней назад на правах «старшего брата» рассказывал крестьянину про реформы Столыпина и их суть для русского общества, а теперь тот «необразованный колхозник» тащил Третьего домой. Первый покрутился возле Третьего и ушел дальше продолжать банкет. Второй почистил зубы, разобрал кровать и лег спать. Уже через минут пять он захрапел на всю комнату. Четвертый лежал на отходняках, голова болела, глаза беспокоились, на душе была тревога. Лишь одно было непонятно: боевая или учебная. Второй храпел, Третий трясся и стонал. Чтобы заснуть, Четвертому потребовалось напрячь все силы, которые остались от его воли.

Первый пришел к четырем утра с красным, ничего не выражающим лицом и лег спать. Откуда-то слышался голос Пятого.

Медленно начинался новый день…

5

Второй проснулся раньше всех, поставив аж четыре будильника, чтобы не проспать.

Сколько раз он уже наблюдал «утренние» натюрморты? Сначала дома, потом на съемной квартире, и теперь – здесь, в общаге. Он просто трясся от запаха перегара, пота и грязных носков, поэтому в таких случаях он как можно быстрее умывался, одевался и уходил по делам, никого не будя, хотя это желание зародилось во Втором еще в восемь лет.

Лекция должна быть по первому посещению очень важная. Второй очень спешил на вторую лекцию.

Однако очень скоро спешка прошла – как, в принципе, и всегда. Дорога от общежития до корпуса занимала минут пять, не больше. Маршрут проходил мимо экономического факультета, где кучковались одни богатые и очень богатые. У Второго отношение к ним эволюционировало от стыда, что такие «экономисты» позорят русский народ, до того, что позорит русский народ он сам. Сразу за «советским» экономом строился новый европейский эконом, со стороны которого постоянно слышались нерусские возгласы и шум строительной техники. Пятеро армян долбили асфальт, положенный месяц назад, и Второй снова вернулся в состояние утреннего ажиотажа. Строительная грязь, итак заполнившая все подходы к истфаку, теперь покрыла и последний новый путь «к знаниям». Второму это даже напомнило родную деревню, природу и теплую угольную печь. Лезущие по грязи на каблуках городские курицы вызвали у него неподдельный восторг, а не смех сквозь слезы, как обычно.