И уже с восемнадцати лет разучился блевать по пьяни.
Набивал коноплей мятые гильзы «Памира»,
Заливали врачи в мою кровь океан физраствора.
На подпольных тусовках сидел с улыбкой дебила,
Из не давших мне можно составить город.
Изучал по книжкам проблемы пола,
Шлифовал ступени святого храма,
И страшнее глюков от циклодола
Видел только глюки от паркопана.
Ел таежный снег в бурых пятнах нефти,
Вел неравный бой с материнским гнетом,
И дрочил в общественном туалете
На рекламу белья в каталоге «ОТТО».
Забивался в чужие подъезды на ночь,
До тех пор пока не поставили коды,
И не знаю, уж как там Иосиф Алексаныч,
А я точно не пил только сухую воду.
Собрал пункты анкеты со знаком минус:
Не сидел, не служил, не имею орден.
Одевался в чужие обноски на вырост,
И лишь только ленивый не бил мне по морде.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась короткой,
В ней опущен я был и опидарасен,
Но покуда рот мой глотает водку,
Из него раздаваться будет хрип: «Не согласен!»
2004
Одиночество
И не одиночество желание поссать на снег,
Да нет, вот если посрать на снег – тогда да, того…
А. Родионов
Да, ты прав, Андрей, это не одиночество ссать на снег,
Да и срать на снег тоже как-то не очень-то.
А вот дрочить на снег, глядя на люминесцентный свет,
И пытаться попасть его мерцанию в такт, когда, в общем,
не дрочится.
Вот допустим, стоит человек в ночи,
Он давно позабыл свое имя и отчество,
Но он существует, а следовательно – дрочит,
Потому что ему тоже радости хочется.
Свершает он свой рукоблудный грех
Где-то в темном дворе, в спальных районах за Теплым
Станом.
И холод ползет под лобковый мех,
И снег скрипит под ногой подобно пластиковым стаканам.
Наступит ведь время, когда даже мент
Побрезгует шарить у тебя по карманам.
Что-то он кушал, где-то он жил,
Когда-то даже бывал он трезвый,
Но теперь вокруг только ракушки-гаражи,
Да стайка подростков на детской площадке ждет его,
чтобы зарезать.
Вот дожить бы ему до весны, когда станет тепло,
И все божьи твари начнут плодиться и размножаться,
Но на дворе февраль, пальцы правой руки свело,
Что неудивительно при температуре минус пятнадцать.
Люминесцентный свет все-таки не порнофильм,
Как ни старался, ни бился, но так и не кончил он.
И от сугроба к сугробу куда-то побрел один.
А мне показалось, что вот оно, одиночество.
2004
13-й портвейн
Едва период мастурбации
В моем развитии настал,
Уже тогда «Портвейн 13-й»
Я всем другим предпочитал.
Непризнанный поэт и гений,
Исполненный надежд и бед,
Я был ровестником портвейна —
Мне было лишь тринадцать лет.
Я был угрюмым семиклассником,
Самолюбивым и несчастным,
И подтирал я сперму галстуком,
Как знамя коммунизма, красным.
(Короче, мучился ужасно я
Покуда не нашел лекарство.)
И много раз бывал родителями
Застигнут в этот миг случайно,
Любая тварь после соития,
По Аристотелю, печальна.
Так, насладившись в одиночестве
Мятежной плотию своей,
Я понимал, какой порочный я,
Пропащий рукоблудодей.
И, чтоб скорей из мозга стерлися
Похабные галлюцинации,
В сознанье собственной греховности
Я за портвейном шел «13-м».
От ощущенья безвозвратной
Развратной гибели моей
Меня, как добрый терминатор,
Спасал «13-й портвейн».
Тогда я не был суеверен,
Агностик, троечник и пьяница,
И мог «13-й портвейн»
Бесстрашно пить даже по пятницам.
Еще не очень разбирался я,
Кто там татарин, кто еврей,
Кто представитель братской нации,
А кто враждебных нам кровей,
Но знал – «13-й портвейн» —
Гармония цены и качества.
Его мы пили пионерами
В те непростые времена,
Когда ни штопора-то не было,
Ни закуси, ни стакана.
Его открыть гвоздем железным
Любая школьница могла.
Он шел из банки майонезной,