– Ты ещё читаешь свою книгу?

Несомненно, он говорил о той, которую Анн привёз из дома.

– Да, Учитель, – ответил он, – мне нравятся её летящие, певучие строки.

– Какие именно?

– Вот, например, – и Анн продекламировал:

Не возвращайся в минувший день!

Ты – это всадник, а день – лишь дорога.

Дни – это листья осенние, много

Их облетает…

Анн запнулся, но Фланк, к его удивлению, продолжил:

…и грустная тень

Манит всегда обернуться к былому…

И снова Анн:

…Только – зачем? Если скачешь вперёд,

Знай: много нового всадника ждёт,

Много прекрасного, вот – аксиома!

– Только я не совсем уверен в слове «аксиома», – сказал Анн. – Я встречал его в книгах, а простые люди так не говорят.

– Всё правильно, оно и есть книжное.

Они помолчали.

– А не хотелось ли иногда тебе продолжить их? – полюбопытствовал Фланк. – Ведь некоторые из стихотворений не завершены, вместо окончаний в них стоят многоточия.

– Нет, – покачал отрицательно головой Анн.

– Почему? Разве не стали бы они от этого совершеннее, яснее?

Анн подумал.

– Нет, – с большей уверенностью сказал он. – Они действительно стали бы яснее, но не совершеннее, на мой взгляд. Их внутренняя гармония – в той самой недосказанности, которая на бумаге выражена в многоточиях. Их совершенство – в открытости смыслов, в незавершённости, в отсутствии предначертанности… Мне нравится, когда я читаю уже знакомое стихотворение и вдруг вижу в нём что-то новое. Это как весна: всякий год начинается с неё, но всякий раз она бывает другой.

– Весна как многоточие? – спросил Фланк.

– Пожалуй, Вы правы, Учитель. Это сравнение мне нравится.

– И ты, наверное, вот уже вторую весну пытаешься понять, по какой из тропинок идёшь и куда? Уже двое из твоих товарищей спросили меня об этом. Их не устраивают мои помощники. Они хотят заниматься у самого «великого» мастера.

В голосе его звучала ирония.

– Я не уверен, что достоин этого, – честно сказал Анн. – Если я не умею танцевать, то ведь не королевскому распорядителю танцев учить меня! Пусть вначале моим наставником будет обычный школьный учитель, а уж затем я смогу не осрамиться перед лучшим.

Фланку понравился такой ответ. Он повернул своё сухое лицо к Анну и сказал:

– Меня радует, что разум и смиренье в тебе сильнее гордыни.

И, не давая опомниться от внезапной похвалы, он спросил:

– Почему ты не показываешь никому те строки, которые написал сам?

– Вы знаете, что я пробую сочинять что-то? Откуда?!

– Я иногда наблюдаю за тобой: ты приходишь на это место и просто стоишь, но твои губы слегка шевелятся. Так бывает, когда человек разговаривает сам с собой – но ведь ты не сумасшедший! И ещё – когда человек пишет стихи.

– Да, мне хочется иногда выразить своё настроение в особенных словах, – признался Анн. – Только не знаю, насколько хорошо это получается у меня.

– И всё-таки: почему ты никому не читаешь то, что сочинил?

Анн снова задумался.

– Если честно, то… я не уверен, что они кого-то заинтересуют.

Анн в этот момент подумал… о Нель, его единственном друге. Девочка, хотя нет, уже давно – девушка, была далеко от него, а другие ученики шли в жизни по своим «тропинкам», совсем не похожим на ту, по которой шёл он. Сеиф предпочитал книге специальные снаряды для развития крепости тела. Хилад – обожал готовить, у него тоже не оставалось времени на что-либо, кроме кулинарных сборников… Вот Нель бы смогла, наверное, оценить его строки. Но даже в ней Анн не был уверен. Она, наверное, давно забыла его, выбрала себе какого-нибудь нормального крестьянского парня из их деревни и…

– Думаешь, что они не поймут тебя? – не оставлял его в покое Фланк.

– Я однажды прочитал четверостишие, – сказал Анн, – так слушавший только посмеялся надо мной.