Крепницкого взяли в две петли, с обеих сторон от его идиотского, но чертовски опасного ранения и аккуратно – ведь забор был невысок, скорее декоративный, чем настоящий – сняли с кровавого штыря. Недостатка в руках спасателей не было, тут столпилось полшколы, и большинство – парни. Но вот мозги оказались только у Серёги…

– Ты мой герой! – истерически взмявкнула прекрасная Доммаже, размашисто поцеловала Кенарева, думая, что в щёку, но попала в губы, после чего рванула оказывать первую помощь распростёртому на стоптанном газончике мосластому нескладному, по виду уже и безжизненному, телу Гоши.

Теперь выпускницкие ленты служили уже не гробовыми полотенцами, а наоборот – спасительными бинтами. Регина рвала их и накладывала умело: фехтовальщиков очень основательно учат первой помощи на случай спортивных колющих и резаных травм.

– А вот нечего было выделываться! – цинично, хоть и не без зависти, прокомментировал Дима Торфянов жалкую участь приятеля, прозванного за худобу и костлявость «Кошей», с намёком на «Кощея». Сегодня все убедились, что Гоша-Коша отнюдь не бессмертный…

Кенарев же, в общем-то, совершенно равнодушный к судьбе Гоши, тем более, что тот «сто пудов» сам виноват – ходил гоголем, всем видом подчёркивая своё превосходство и статус фаворита…

Как и любой неумный человек на его месте, он принял простой и банальный жест благодарности за проявление особой симпатии, надежду на вожделенные «особые отношения»…

II.

О происхождении таких, как Сергей Кенарев, говорят – «пролетариат умственного труда», хотя проще сказать – «ни рыба, ни мясо». То есть, конечно, когда-то унылая вереница безликостей, приведшая в итоге к нему, была крестьянами, как и подавляющее большинство жителей тогдашней, до агрессивности аграрной страны. К хорошему привыкаешь быстро, но ещё быстрее забываешь плохое. Избяная, лапотная память в роду Кенаревых стёрлась до полной неразличимости. Бабка ещё могла бы рассказать, как лебеду кушала и с лубяной котомкой пешком в город на заработки тридцать вёрст поутру ходила – но… не хотела. И её понять немудрено!

Изменилась бабка, получила образование, небольшое, но очень старательно пропиталась им. Много лет, до самой пенсии, бабка выписывала в конторе Гортранса оптовые накладные, трудовым коллективам на автобусные и трамвайные проездные билеты. Она славилась каллиграфическим почерком, и потому, по уговорам начальства, на несколько лет даже задержалась после достижения пресловутого «пенсионного возраста».

– Ну вот кто она после этого? – думал Серёга потерянно – Сказать «интеллигенция» – наврёшь. Какая же она интеллигенция, если всю жизнь, с восхитительными завитушками, писала шесть-семь слов, не больше?! Но «рабочая» – тоже ведь не скажешь, если человек с пером и бумагой неразлучный…

Взять мать Серёги – та же самая история! Табельщица в городской аварийной конторе, закрывающая наряды слесарям. Это не завод, и не университет, ни туда, ни сюда не отнесёшь с точки зрения «социального происхождения»! Всю жизнь с бумажками, как доцент какой-нибудь, а много ли в тех бумажках, табличках сводных, ума-то? Воробей капнул!

Отец Кенаря, рано покинувший бренный мир – был в этом самом миру мастером механического цеха. Хороший, говорят, был человек – но Серёга его почти не помнил. По старинной пролетарской традиции отца заменял, а точнее, пытался заменить дядя по материнской линии, Александр Степанович Веткин. Про него одного можно было сказать, пожалуй, более определённо: в «травильщики стекла плавиковой кислотой», единственной, что берёт стекло – гнилого интеллигента не возьмут. Рабочая кость!