Много лет прошло. Евдокия тайно стала монахиней и жила еще в деревне. Вот пронесся слух – Лешку привезли. Видно, сочтены были его дни. Худой, изможденный, туберкулез совсем измотал. Здесь у матери он ожидал вызова в стационар.

Шла Евдокия на почту, и вдруг потянуло ее в дом к Лешке. Заходит, видит – сидит он, бедолага, на кровати, скелет один, руки на коленях, глаза закрыты.

– Здравствуй, Леша!

– А, тетя Дуня, проходи.

– Как ты?

– Да, как видишь, подыхать скоро.

– Что ты, еще поправишься. Вон мать как тебя обихаживает: и молоко, и сливки.

– Ничего не хочу, душа у меня горит, свет не мил.

– Вот у меня просфора, съешь?

– Просфору? – Лешка весь изогнулся как знак вопроса. – Просфору съем.

Съел все до крошечки.

– Какая вкусная!

– Леша, а ты крестик носишь?

– Да спрашивал у матери, не нашла.

– Леша, а исповедать свои грехи не хочешь? Причастишься потом.

– Хочу-то хочу, да только до церкви мне не дойти, сама видишь, какой я, а проехать в Ильинское сейчас нельзя.

– Леша, а давай, ты напиши свои грехи на бумаге, мать отнесет ее отцу Николаю. Может, он заочно отпустит. Легче тебе будет, поверь.

Лешка задумался. Тяжело ему было, будто ворочал внутри себя огромные глыбы, из последних сил напрягался, лицо стало совсем каменным.

– Ну-ко, подай мне вон из шкафчика тетрадку да карандаш.

Евдокия подала, чувствуя, что настала главная минута в жизни человека, боялась нарушить тугую сосредоточенность Лешки. Он весь ушел в себя. Медленно начал писать. Попишет, закроет ладонями лицо, будто пылающее от стыда, и снова пишет. Закончил.

– А ты подожди, может, еще чего вспомнишь.

Лешка посидел, подумал и снова начал писать. И так несколько раз принимался. Наконец подал бумажку Евдокии и откинулся на кровать в изнеможении.

Монахиня пошла в горницу к Лешкиной матери Надежде и велела ей немедленно идти в Ильинское. Та – ни в какую. Мол, должны приехать за Лешкой, увезти в больницу. Евдокия все-таки убедила, обещала присмотреть за больным. Напоследок наказала ни в коем случае не разворачивать бумажку.

Дорога была тяжелая, едва дошла старая. Отец Николай как будто ждал. Взял бумажку, кивнул Надежде, и в церковь. Подвел старушку к иконе Спасителя, велел молиться, а сам ушел в алтарь.

Долго не было батюшки. Вышел он весь в слезах и говорит: «Ты вот что, Надежда, отправляйся немедля в Киржач. Он уже там, в больнице. Иди, не мешкай». А идти больше пятнадцати километров. Откуда силы взялись, пошла. Добралась мать до больницы уже затемно, от усталости ног не чует. Подает бумажку сыночку, что в ней – не знает, сама слезы концом платка утирает, душа-то не на месте.

Лешка взял листок, развернул, да как рванется с постели вверх, да как закричит: «Господи, Господи…» Слезы брызнули, бумажку целует и слова не может вымолвить. Больные бросились к Лешке: «Что с тобой?» А он упал на подушку, лежит такой немощный, счастливая улыбка на устах, едва шевелит губами: «Отхожу я, братцы…» Так и умер на руках у матери, умер, как тот разбойник на кресте, с глубокой верою во свое спасение.

– А что на бумажке-то было? – вырвалось у меня.

– А никто не знает, так уж получилось. Главное, что был прощен и отошел ко Господу с легкой душой.

Мы замолчали. Монахиня снова ушла в себя, а я размышлял над великим значением ее простых, понятных и таких нужных людям слов.

Апрель 1997 года