Верещагин справился: «Учитель нашел, что мое сочинение лучшее в классе, работу же Д[урново] забраковал».

Задали сочинение на тему «О значении Александра I». «Д[урново], должно быть, задетый за живое, прибег к помощи хрестоматии Галахова, не рассчитавши, что такой опытный учитель, как Благодарев, знает эту книгу чуть не наизусть. Придя в класс с поправленными сочинениями, Василий Иванович положил перед собой нарочно захваченную хрестоматию и листки с сочинением моего товарища, затем стал читать из одной и из других – целые тирады были взяты целиком без перемен. Класс смеялся, а бедный Д[урново] краснел и горел со стыда. “Возьмите же от меня это бесстыжее сочинение”, – разразился, наконец, наш почтенный наставник и бросил через скамьи измятые листы бумаги.

Василий Иванович часто обрывал моего талантливого товарища, не в пример большинству других учителей, очень его жаловавших, но и тот с своей стороны давал ему сдачи. Так, когда раз Б[лагодарев], по обыкновению выражаясь энергично, на досадливый вопрос ответил Д[урново]: “Плюньте вы в рожу тому, кто вам это сказал”. Тот ответил: “Не могу, Василий Иванович, это сказал мне мой отец!”

Вышло, что роли переменились; теперь уже Д[урново] спрашивал меня: “Как это ты сочиняешь? научи меня… у нас всех так тяжело, а у тебя вон как легко – точно у Карамзина”». (Хорошо, видимо, знал кадет Дурново Н. М. Карамзина! Спасибо бабушке Вере Петровне.)

В отличие от Верещагина, Дурново строго следовал правилам товарищества. Одно из них запрещало выносить сор из избы. «Один из грубых воспитанников нашего класса, костромич К., – рассказывает В. В. Верещагин, – ударил помянутого товарища моего Д[урново] так сильно, что разбил в кровь лицо; я не стерпел, чтобы не выразить негодования ходившему в это время со мной приятелю Боилю, старшего курса, – отсюда загорелся сыр-бор. Сейчас же этим совершенно невинным, в сущности, случаем воспользовались некоторые недоброжелатели мои, <…> и лозунг “не говорить” был отдан <…>. Только четверо из всего класса не пожелали присоединиться к заговору – это были Давыдов, Врангель, Леман и Тобулевич <…>. Обиднее всего мне было то, что даже Д[урново], из-за разбитых зубов которого вышла вся история, присоединился к шельмовавшим меня.

Как это не покажется смешным, но и теперь, через 40 лет, не могу забыть этой обиды» (Верещагину и через 40 лет не пришло в голову, что у Дурново могла быть обида на него: что бы не вступиться?!).

Командир 1-й кадетской роты оказался, по утверждению В. В. Верещагина, большой взяточник. «Кажется все что-нибудь да дарили ему, исключая, конечно, самых бедных. Он ни мало не преследовал тех, которые ничего не давали, но зато и не отказывался, когда что-нибудь приносили; некоторые унтер-офицеры первой роты прямо были из дурно учившихся, задаривших его, гардемарин.

Я поднес чернильницу – папаша очень неохотно купил какую-то за 5 рублей – после того, впрочем, что меня назначили ефрейтором. Товарищ мой Д[урново] принес оленьи рога, данные ему его отцом, и так трусил нести их, что я довел его до квартиры Г. и почти впихнул туда».

«Немножко моей гордостью было то, – вспоминает В. В. Верещагин, – что наш класс был образцовый по ученью и по поведенью; сначала ко мне посадили выдающегося по способностям мальчика Дурново, потом с годами в наше общество стали подсаживать детей известных во флоте деятелей, которых корпусное начальство хотело обставить порядочными воспитанниками.

<…> Класс всегда был доволен, когда мы, лучшие воспитанники, “заговаривали” таким образом учителей, меньше спрашивавших уроки, меньше клеивших единиц в списки. Мой товарищ Дурново был особенно мастер по этой части, к нему обыкновенно обращались все лентяи и не приготовившие уроки: Дурново, ты, пожалуйста, заговаривай его сегодня, авось не дойдет до меня».