Но тут случилось оказаться поблизости отцу Серафиму. Увидев страдания своего "врага", он засуетился: схватил алюминиевую кружку, положил в неё комок снега, перекрестил и стал читать молитву. На глазах у изумлённой охраны снег тут же растаял. А через мгновение над кружкой поднялся пар и вода закипела. Мудрый доктор понимающе хмыкнул, а охрана нецензурно охнула и застыла. Батюшка протянул кружку Василию:

– Выпей, – только и сказал он.

– Издеваешься?! – прохрипел Щипач. Глаза его налились ненавистью и лютой злобой.

– Выпей! – опять сказал отец Серафим, но так серьёзно, с такой силой и убеждённостью, что Васькино бешенство понемногу стало угасать. – Но перед тем, как первый глоток сделать, перекрестись и скажи: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!"

– Пей, пей, небось, проголодался? – ухмыльнулся кладовщик Семён, и вся компания дружно загоготала.

Василий перекрестился, сказал слова молитвы и, как маленький, открыл рот.

– Вот и умница, вот и молодец, – старик, поил его из рук. А тот пил короткими маленькими глотками, обжигаясь о края кружки, и глядел на своего "врачевателя" с изумлением и тревогой.

Прошло менее минуты, и Щипач осторожно отнял руки от живота, пугливо оглянулся на столпившихся вокруг людей и задушенным дискантом пропищал: "Не болит". Но тут же добавил уже более уверенно: "Клянусь, братцы… Век свободы не видать!"

Охрана озабоченно чесала затылки.

– Гипноз, – небрежно изрёк врач. – Вольф Мессинг и не такое на моих глазах творил. Жаль бедолагу, всё одно копыта откинет.

Охрана сочувственно закивала.

Но вопреки столь компетентному мнению Василий выжил, никуда ничего не откинул, и с копытами у него всё было в полном порядке.

С этого дня авторитет отца Серафима в уголовном мире поднялся на небывалую высоту, а Василий Щепачёв – вор в законе с двадцатилетним стажем, отпетый уголовник и бандит – стал его самым преданным, самым верным другом и помощником. Это он добился у начальства лагеря, чтобы старика больше не отправляли на работы, пообещав, что за него будет выполнять норму, это он повесил ситцевую занавеску в Серафимовом закутке и заказал отныне всем и каждому не обижать старика.

Многие приходили сюда отогреться: пожаловаться, попросить совета или просто поболтать, а иной раз и помолчать, других послушать. Такие разговоры на своём жёстком топчане отец Серафим называл "чаепитиями". Не потому, что они на самом деле чай пили. Откуда?.. А потому, что напоминало ему это вечерние посиделки в родительском доме, когда у самовара, за круглым столом, под большим оранжевым, абажуром собиралась вся семья, и текла неторопливая мирная беседа, от которой, как говорил батюшка, "душа оттаивает, а в голове разуму прибавляется".

Но сегодняшний разговор его с Павлом совсем не был похож на домашнее чаепитие.

Многое пришлось пережить реабилитированному комбригу Троицкому за свои 54 года. Родился он в патриархальной семье. Уже несколько поколений Троицких посвящали свои жизни священству. Его отец Пётр Петрович был настоятелем храма Рождества Пресвятой Богородицы что в Замостье, в старинном русском городе с таким ласковым названием – Боголюбово, который большевики в двадцать четвёртом переименовали в трудно произносимое и неудобоваримое – Краснознаменск. Отец дал своему сыну традиционное православное воспитание. Павлик рос нормальным обыкновенным пареньком, по воскресеньям пел в церковном хоре, радовал своих близких успехами в учёбе, особым усердием во время богослужений не отличался, бывало, норовил пораньше со службы на рыбалку сбежать, но родителей почитал и слушался – словом, рос, как все в его возрасте растут, и вдруг!.. В "незабываемом" 1918-м тихий, послушный мальчик взбунтовался. Идеи мировой революции и всемирного братства угнетённого пролетариата овладели 14-летним пареньком.