Я стояла перед высоким, в золоченой раме зеркалом и внимательно изучала свое отражение.

Платье из нежного кремового шелка мягко облегало мою фигуру, подчеркивая тонкую талию и изящный изгиб плеч. Корсет плотно сидел по фигуре, приподнимая грудь и делая осанку еще более строгой. Рукава были узкими, слегка присборенными у запястий, а кружево, украшающее вырез, касалось кожи почти невесомо.

Мои волосы, светлые, с медовым оттенком, были собраны в сложную, но безупречно аккуратную прическу – несколько тонких локонов выбились у висков, мягкими завитками спадая на шею. Я провела кончиками пальцев по атласной ленте, перехватывающей волосы на затылке, и чуть нахмурилась.

Губы – мягкие, пухлые, естественного розового оттенка – я чуть прикусила, словно проверяя, не дрожат ли они от волнения. Глаза – миндалевидные, темные, с едва уловимой азиатской формой – смотрели на меня из зеркала с любопытством и легкой тревогой.

На руках – тонкие, перламутрово-белые перчатки, доходящие почти до локтя. Я провела пальцами по ним, чувствуя гладкую ткань, и вдохнула глубже.

Как он меня увидит? Изменюсь ли я для него или останусь той же девочкой, которая когда-то махала ему вслед с перрона?

Я взяла со столика изящный веер, провела по его кружевным краям, медленно раскрыла и снова закрыла.

Все должно быть идеально. За шесть лет разлуки я изменилась – повзрослела, стала сдержаннее, осмотрительнее.

Наши родители дружили столько, сколько я себя помнила. Дружба эта была крепка не только уважением, но и делами – совместный водочный бизнес укреплял их союз, словно замок на воротах фамильных усадеб.

По местным меркам я давно должна была быть замужем, но обстоятельства сложились иначе. Мне исполнилось двадцать четыре, а я все еще носила свою девичью фамилию. Кто-то другой на моем месте уже был бы осужден за «засидевшуюся» – но только не я. Иван, мой жених, с девятнадцати лет находился за границей, учился, перенимал тонкости ремесла, постигал мир. И пока он совершенствовался, мой статус оставался неприкасаемым – слишком знатен был наш род, чтобы кому-то пришло в голову обсуждать мою невесть какую провинность.

Наш брак был выгоден родителям. Союз обещал не только крепкие узы между семьями, но и значительное усиление их положения. Им нужно было передавать дела и Иван подходил идеально. Впрочем, для него самого дружбы наших родителей было недостаточно. В своих высоких, почти болезненных фантазиях он возвел семейные традиции в культ, будто его личное благородство нуждалось в доказательствах.

Но в отличие от моих родителей, которые видели в этом браке удачную партию, Иван видел во мне нечто большее. Он любил меня. Любил искренне, пылко и самозабвенно. И я, как мне тогда казалось, отвечала ему взаимностью.

Мы писали друг другу письма. Вежливые, проникнутые дружеским теплом, но сдержанные – мы оба не позволяли себе ни лишних чувств, ни слишком личных слов. Я знала его жизнь за границей лишь из сухих строк: учеба, путешествия, знакомства в высшем обществе. Но одно дело – строчки на пожелтевшей бумаге, и совсем другое – человек, стоящий перед тобой.

Я накинула на плечи накрахмаленный шелковый палантин, поправила тонкие перчатки и сделала глубокий вдох.

Карета уже ждала у парадного входа.

Бал был устроен с размахом. Освещенный свечами зал, вальсы, приглушенные голоса, запах вина и дорогих духов, рассыпанный по воздуху, словно невидимая пыль.

Когда Иван появился, внимание всего зала обратилось к нему. Высокий, уверенный, с осанкой человека, привыкшего к власти. Он стал другим, и в то же время остался тем же – благородным, обходительным, с чуть снисходительной улыбкой, которой одаривал каждого, кто подходил его поприветствовать.