– Как же все-таки его зовут? – проговаривает Хакобо, – мне бы хоть это узнать.

– Да как уже узнаешь? Вряд ли, этот урод называл мальчонку по имени.

– А ты сам, разве, не… Я имею в виду, разве, МакЛейн тебе не говорил?

Угрюмо и молча профессор мотает головой.

– Ладно. Ну, раз я даю ему новую жизнь, значит, дам и новое имя. Отныне он – …

Террористы?

Мы террористы…

Нет, это не звучит гордо. Это звучит… нелепо.

С яростью комкаю и выбрасываю в ведро так не вовремя попавшуюся в руки газету. Гашу свет. Возвращаюсь в постель.

И без того кошки на душе скребут, а тут еще это – «террористы»…

Я даже не понимаю, что эти журналисты хотят сказать, обвиняя нас в терроризме.

Террорист – от слова «террор» – страх. Мы не ставим свое целью запугать. Мы по-прежнему лишь хотим освободить народ. Дело не в так называемом «терроре» – дело в тиране.

Убийства в «Континентале»? Да, это сделали мы. Жертвы? Да – не без этого. К сожалению. Но без этого – было никак. Это наш способ действовать. Не запугивать, а целенаправленно пустить волну по всей вертикали власти. Так, чтобы она смыла того, кто стоит во главе. Утопила этого «благодетеля», заковавшего в цепи нашу страну. Странно. Мне даже в голову не приходило, что это можно назвать терроризмом… Впрочем, чего я ожидала? Это ведь просто точка зрения. Вот для моего папаши и всей той правящей верхушки мы, действительно, террористы. Независимой прессы в нашей стране нет, поэтому неудивительно, что нас окрестили террористами в газетах. В нашей стране нет независимого мнения, поэтому нас считают террористами даже те, чью свободу мы отстаиваем, в чьих интересах ведем нашу войну. «Рабское сознание», как выражался Алессандро… Сколько лет Моисей водил народ по пустыне, чтобы искоренить его? И неужели «раб» оказался настолько силен, настолько живуч, что целое поколение было заражено им, как неизлечимой болезнью?

Мы не собираемся ждать, пока умрет «последний, рожденный в неволе». Но постепенное перевоспитание «раба», на которое мы когда-то уповали, не принесло значительных результатов. Наверное, оно было уж слишком «постепенным». Наверное, и в самом деле болезнь раба была настолько запущена, что требовалось радикальное лечение. Хирургическая операция. Много крови и никакой анестезии… Рамин в это верит. Теперь Алессандро верит ему.

Во что верю я? А ведь иногда стоит просто встать и разобраться, где, на каком этапе, я потеряла собственную веру и поддалась чуждому мне прозелитизму? Хотя, нет – лучше не разбираться в этом вовсе, иначе придется признать, что собственной непоколебимой веры во что-либо у меня никогда и не было…Сначала отец, потом Америка, потом Алессандро и наконец, Рамин – вот они – вехи моей аморфной истины.

Впрочем, насчет Рамина я еще не уверена…

Но террористы?! Как все-таки странно и мерзко звучит это слово! Нет, в него я точно не верю. Это их мнение. Их предвзятое, ЗАВИСИМОЕ мнение!

В нашей стране вообще нет независимости. Только мы – исключение. Мы – единственная оппозиция вседозволенности нынешнего скрытого и лицемерного диктата. Того, что прикрывает свою истиную суть ширмой слащавой лжи, полагаясь на наивность её слушающих и в неё беспрекословно верующих. Это удручает, невыносимо гнетет. Но мы боремся за свободу. И, наверное, я верю в свободу. Как верю в него – в Алессандро – в человека, которому я сдалась, и которого я люблю больше жизни. Только вот…

…придвигаюсь ближе к нему, сопротивляясь мучительному желанию прижаться к его телу, ощутить тепло, близость…

…только вот, все изменилось. Все слишком изменилось.

Теперь Рамин решает, как действовать. Алессандро был инициатором – пророком этой идеи. Она родилась его словами. Но когда заканчивается время слов, приходит время действий, и появляются такие люди, как Рамин. Он жёсток, хладнокровен, решителен. Он сказал: «Это война» – и мы это приняли. Он сказал: «Нужно ликвидировать ключевые фигуры» – и мы с этим согласились. Он сказал: «Понадобятся бомбы»…