Иногда он что-то порывисто шепчет. Доктор, поблескивая очками, кивает седой головой и делает карандашом какие-то пометки. Отмечает ход болезни. Пишет рецепт.

Но прислушайтесь к их разговору.

– Отлично, – говорит доктор. – Форма бытия треугольник. Следовательно, душа треугольна.

– Ддддаа, – дергается «пациент». – Тттрреугольна иии пппррямоугольна.

– Хорошо, – кивает доктор. – Значит, запишем: «Душа – мысль – треугольник. Смерть – чрево – круг…»

– Ннет, – волнуется «пациент». – Ннет… Пишите: ччрево – ддрево.

– Но, дорогой мой, вы увлекаетесь. Почему же древо? Ведь наша задача формулировать как можно точнее…

– Ддрево, – настаивает «пациент». – Ддрево. – Голова его начинает трястись сильнее. – Ддрево-ччрево…

– Ну, хорошо, хорошо – не волнуйтесь, милый. Древо так древо. Идем дальше. Жизнь. Смерть. Что потом? Искусство?..

– Искусство – укус-то! – просияв, вставляет «пациент».

Доктор тоже сияет.

– Находчиво. Поразительно. Глубоко. Укус-то. Браво-браво… Но – это не формула. Давайте искать формулу. Что вы скажете о слове «сосуд»?

Это основополагатель русского футуризма К. и «гениальнейший поэт мира» «Велимир» Хлебников составляют тезисы философского обоснования нового направления. Но каждую минуту картина может измениться: с Хлебниковым сделается страшный припадок падучей, и его собеседнику придется вспомнить о другом искусстве – врача.

Эта солидная квартира, эти группы по стенам, эти генеральские погоны, золотые очки, неторопливые манеры седеющего профессора – все это призрачное.

Несколько лет назад в этой квартире жил действительный статский советник К. Принимал пациентов, ездил на лекции, писал научные статьи – делал все, что полагается делать, жил, как полагается жить. В свободное время он немного занимался живописью, бывал на выставках. Но свободного времени было мало: начатые картины по месяцам валялись неоконченными. Вон там, в темном проходе, еще висит одна: «натюморт» – кувшин, два яблока, рыба. Старательно, аккуратно выписано. Действительный статский советник К. подражал фламандцам.

Но в один холодный январский день К. уехал, как обычно, в госпиталь или в Академию, и больше не вернулся. В его шинели и очках, с его лицом и походкой, открыв дверь его французским ключом, в эту квартиру вошел другой человек…

Между десятью утра и семью вечера доктор медицины, действительный статский советник К. где-то в закоулках засыпанного снегом Петербурга потерял свою прежнюю душу.

Вот рассказ его самого:

– …Шел через мост – захотелось размять ноги. Думал о делах – пациентах, лекциях… Новые калоши еще, помню, сильно скрипели. Ничуть не был ни взволнован, ни в каком-нибудь особенном настроении. И у самой Троицкой площади – лошадь на боку, и ломовой хлещет ее, чтобы встала, – все по глазам, по глазам… А она встать не может, только дергается… И в эту минуту вспыхнули фонари по всему Каменноостровскому. Еще не совсем стемнело, и вдруг вспыхивают фонари. Знаете, как это прекрасно…

– Ну?

– Все. Больше ничего. В эту минуту – перевернулось во мне что-то. Точно я совсем погибал и чудом спасся. Стою, шапку зачем-то снял. Старый дурак, думаю, на что ты убил пятьдесят лет жизни? Городовой ко мне подбежал: «Ваше превосходительство, ваше превосходительство…» Посадил меня на извозчика. С тех пор…

…С тех пор на квартире на Кирпичном все вверх дном. В 3 часа ночи Крученых по телефону требует денег. В гостиной ночуют бездомные футуристы.

Несется утром из ванной раскатистый бас Давида Бурлюка. Его брат, Владимир, существо субтильное, требует себе утренний завтрак в кровать: ему нездоровится, он полежит немного… И нарядная горничная несет ему на серебряном подносе «кофе» – графин водки и огурец…