Постучится в хату Мушка, старая скрюченная еврейка, и на хозяйку смотрит молча. Да такое отчаяние, такая безысходность в её болезненно-желтоватом морщинистом личике, всклокоченных седых волосах, во всей сухонькой согбенной фигурке, что руки сами к скрынке * с лепёшками потянутся:

– Бери и уходи, Мушка, не то накличешь ещё беду на моих деток! – отводила глаза Наталья.

Вся деревня знала, что старуху немцы специально отпускают выклянчивать еду для узников гетто, в которое превратили два уцелевших после бомбёжек дома у железнодорожного вокзала. Евреев не кормили, местных к ним не подпускали, и хотя колючей проволоки, как в лагере военнопленных, не было, покидать территорию запрещалось –  охрана открывала огонь без предупреждения. А над Мушкой гитлеровцы словно потешались, зная, что почти ополоумевшая старуха, похожая на Бабу Ягу,  не сбежит, вернётся с сухарями и бульбинами, которые разделит по крошкам на всех.

Однажды Трофим завидел в окно несчастную Мушку и вдруг помрачнел, словно в преисподнюю заглянул:

– На фронт хочу, на фронт!

– Какой фронт? Немцы везде с того проклятого семнадцатого июля, – всполошилась Наталья, – вишь, как расхозяйничались! Обустраиваются панами. Разграбили аптеку, больницу, клуб, замки взламывают, из домов добро тащат. Не страшатся никого! Где он, фронт твой? А военкомат  когда ещё разбомбили? В самом начале войны. Не призвали тебя, пока эвакуацией занимался, остался при мне да при детях – и слава Богу! На кого ребятёночков покинуть-то хочешь?

Лора, первенец Севостьяновых, испуганно вцепилась в мамкину юбку. Наталья подхватила девочку на руки и, распаляясь, зашумела смелее:

– Это вот дитё без тебя родилось! Как  сиську сосала, не видел. Вернулся – на тебе, уже ножками топает! Только и заслуга, что имя сам придумал.

– Я ж не виноват, что меня в это время на службу призвали! – незлобно огрызнулся Трофим.

– Вот! Наслужился уже! Долг Родине отдал, – наступала жена.

Письма из армии домой Севостьянов  отправлял часто. Доходили исправно. Сначала  с польской стороны,  пока в составе мотострелковой бригады Рабоче-крестьянской Красной армии Трофим освобождал  Западную Белоруссию. Потом долетела весточка с Карело-финского фронта. Строгий наказ Наталье – назвать дочку Ларисой.  В тридцать девятом она родилась.

Младшенькая Галя появилась на свет четырнадцатого октября сорок первого.  При немцах. При  папке. Как воды у Натальи отошли, так Севостьянов бросился за акушеркой Цурановой, в хату привёл и – воду греть, чистые простыни, полотенца готовить. Больница-то разграблена, врачи арестованы, кого-то и в живых уже нет… Но, видать, там, на небе, все нужды наши ведомы. Не отказала  Александра Семёновна.

Трофим возмущённо вспыхнул:

– Наслужился? Отдал долг?  Молчала бы ты, Наталья! Да мне б сейчас оружие,  – глаза блеснули яростной решительностью. –  Перестрелял бы гадов!

Жена сникла, будто обмякла, устало опустилась на стул. Лариса вырвалась из её рук,  живо соскользнула на пол, удивлённо уставилась на отца.

– Не говорил я тебе, – нерешительно признался он, – вчера с мужиками убитого коня (неделя ему, не меньше) в лагерь военнопленных, что в разбитой школе, волок. Приказали немцы, сволочи, чтоб над людьми  поиздеваться, – сжал зубы, пытаясь сдержать дрожь, но губы нервно задёргались. – Наши ребята, пленные, сырую дохлятину руками рвали!

…Наталья ещё раз встряхнула половик, для надежности хлестнула им об угол хаты, снова взглянула на небо. Бело-лунный солнечный диск  запутался в берёзовых ветвях. Зябко поёжилась: «К чему бы это? Господи, только бы с детками болезни какой не приключилось!». Из дома донёсся детский плач. Ещё раз оглянулась на дорогу: не видать ли мужа, – поспешила к ребёнку.