– Ну как? Похож?

– Да-а… Ничего себе…

– По памяти рисовал. Накатило как-то…

– А кто это?

– Приятель мой по прошлой жизни. Давно это было, много воды и водки с тех пор утекло. Я когда-то в цирке работал. Да, да! Не смотри на меня так, это я сейчас такой ухайдоканный. Тогда был орел! Точнее, ангел во плоти. Слыл неплохим воздушным гимнастом. Меня тут все мои «циркачом» зовут. Можешь и ты так.

– Я не буду!

– Почему?

– Это… оскорбление. Нужно – цирковые или артисты цирка. Вы должны знать, если и вправду цирковой.

– Ух, ты! Молодец, парень! В десятку! Ты-то откуда знаешь?

– Слышал… – Пашка ушел от ответа. – И все же, кто это?

– Говорю же, мой приятель – Жара. Жонглер Пашка Жарких. Был такой. Ты на него здорово похож. Я чего тебя дернул, увидел, чуть со стула не упал – воскрес!.. Тебя-то как зовут, реинкарнация ходячая?

– …Жара. Пашка Жарких. Жонглер.

Художник стал медленно вставать, опрокинул оба стаканчика, замахал руками.

– Чур меня, чур! Этого не может быть! Это же не индийское кино. Знаю, Светка родила пацана, но вот так, в многомиллионной Москве, на Арбате, спустя тридцать лет!

– Двадцать пять.

– Чего?

– Двадцать пять лет, говорю.

– А! Ну да!.. – Художник засуетился, засобирался, не зная за что хвататься. – Так! Надо посидеть, поговорить! Такой случай – обалдеть! Кому расскажи, не поверят! Пашка! Жары сын! Охренеть!.. Немедленно ко мне! Тут недалеко, Сивцев Вражек, два квартала. Обалдеть!..

Они шагали, Пашка нес в руках деревянную треногу, художник катил сумку на колесиках.

– Дома особо пожрать нечего. Кофе валом. «Усугублять» не будем – давно не пью. Все, что положено, выпил, хватит… Пашка! Хм! Надо же! Обалдеть…

– Дядь Жень! А это кто?

Художник неожиданно слегка померк лицом, словно в старой квартире дореволюционного дома, где они находились, задернули штору.

– Это… «Портрет незнакомки…» Незаконченный, – Он продолжал с хрустом вращать изящно изогнутую рукоять старинной кофемолки, прижимая к груди деревянный куб с облезлой полировкой. Вот уже минут десять он крутил эту шарманку.

– А у вас что, нет электрической?

– И никогда не было.

– Это же долго! Нудно и непроизводительно.

– Слушай, маленькая Жара! Хотя, какая ты маленькая – вон какой вымахал, выше своего папашки. Представь себе – засунуть тебя в барабан и отцентрифужить по полной, как ты потом весь перемолотый будешь пахнуть? Так и кофе! Это – процесс деликатный, неторопливый. Это – магия, таинство…

Пашка не сводил взгляд со стены с давно выцветшими и местами оборванными обоями. Там в богатой раме висел портрет красивой дамы в роскошной шляпке с вуалью. Она прижимала к груди розу. Портрет был писан маслом и искусственно как-то наспех состарен. Кракелюры были грубыми, отвлекающими от красивого лица. Сам портрет вроде правильный, но было в нем что-то заметно торопливо выписанное. Он и в самом деле смотрелся незаконченным. Глаза на портрете из-под вуали вопили зеленым. Художник, видимо, все свое вдохновение и внимание направил именно туда. Рядом висела картина с парящими под куполом цирка то ли воздушными гимнастами, то ли красными ангелами. По цвету и изгибам тел явное подражание Матиссу.

Пашка напрягся, что-то припоминая, и вдруг его как обожгло!

– Дядя Женя! Это же знаменитый воздушный полет «Ангелы»! А рядом портрет тети Вали?

Дядя Женя затих со своей кофемолкой. Потом захрустел снова.

– Да, это мы. И она… Хм, тетя… Ей тут всего-то… Она мне тогда подарила свое фото с кинопроб. Вот я и срисовал. Это пока так, подмалевка. Все никак не закончу. Получилось то, что ты видишь, – мазня… Это сценка на балу. Там еще отец твой снимался. По ходу морду набил одному народному. Разворотил в павильоне всю киношную выгородку. Плотники с художниками-декораторами потом часа три вкалывали. Как раз из-за этой, хм, твоей тети… Вали. Или как он ее звал – Валечки… – В имя художник вложил весь свой сарказм. Продолжил, сопя от обиды.