Как и многие дети Карабаха, в детстве я тоже любил петь. По-моему, хорошо пел, и за это меня приглашали петь на концерте самодеятельного коллектива. А мне самому нравилось петь на свободе, в основном когда я со своими сверстниками пас овец и коров на долине реки или на предгорных пастбищах. Ближе к закату мы возвращались с пастбищ. В низовьях долины, недалеко от речки, был кяриз – источник чистой воды, это то же самое, что и родник. Коровы и овцы стали пить воду из речки. А мы пили воду из кяриза, умывались, потом шли за стадом, которое уже направлялось в сторону деревни. Впереди шли коровы, гордо демонстрируя свои длинные рога, а за ними – козлы и овцы. Переправившись через речку, вся эта процессия вышла на прямую дорогу. Вот тогда мальчики и девочки просили меня петь. Я и сам хотел петь; все было так прекрасно и романтично, что волей-неволей хотелось петь. Но была какая-то задержка, потому что я не знал, с чего начинать. А терпение моих товарищей лопнуло, они стали умолять: «Просим, умоляем! Спой что-нибудь. Да ладно…» Я начал петь и чувствовал, что пою хорошо, даже намного лучше, чем на концерте в клубе.

Один раз я стал петь, когда ходил в школу. Это был редкий случай; я никогда не пел на дороге, когда ходил в школу. В то время я учился в шестом классе, а наши занятия начинались в полдень, то есть во вторую смену. Итак, в полдень, идя в школу, я начал петь.

В моем репертуаре в основном были народные песни. А идя в школу, я пел песню из спектакля, – когда озвучивали ее, диктор обычно так и объявлял: «Песня слепого из спектакля…» Это очень грустная и трудная песня. В тот день настроение у меня грустным не было, но почему-то стал петь именно эту песню:

Я пел и продолжал свой путь. Прошел мимо одного дома. Этот дом принадлежал самому бедному человеку нашей деревни. Люди там жили очень бедно: у них ни коров, ни овец, ни козлов не было. У них, по-моему, даже кур не было. А вот собак они точно не держали. Земля их – приусадебный участок – никогда не вспахивалась, там огорода не было и деревья не росли. Одно-единственное тутовое дерево, на вид старое и чахлое, как его владелец, росло в передней части уныло-серого, нищенского дома. Куда ни глянь, везде и всюду царила страшная беднота. Пройдя мимо этого дома, краешком глаза я заметил, что второй сын бедняка, молодой человек лет двадцати, стоит ближе к воротам пустого двора и слушает, как я пою.

Я уже дошел до другого дома – соседа бедняка. Между тем песня уже была на стадии завершения; именно эту часть ее – концовку – исполнять очень трудно. Но я успешно справился с этой задачей, завершив свое выступление, облегченно вздохнул и хотел ускорить шаг, чтобы не опоздать на первый урок. Вдруг услышал звук сзади. Повернувшись, увидел, что этот молодой человек вышел на улицу и смотрит в мою сторону. Как только я повернулся, он тут же сказал: «Гурбан олум, гардаш! Спой эту песню еще раз. Очень прошу, умоляю!»

Не раздумываясь, я начал петь, точь-в-точь повторяя то, что пел до этого. А второе пение явно было лучше первого. Завершив свое выступление, я повернулся и посмотрел назад. На расстоянии около ста метров, опустив голову, молодой парень стоял так, как будто это был не живой человек, а некая статуя. Я быстро отвернулся, ускорив шаг, пошел в школу.

В то время я не придавал значения этому. Хотя что-то особенное было в просьбе молодого человека. Правда, иногда меня просили петь. Но так не просили. К тому же обычно просили те люди, которые меня знали. А я не был знаком с этим человеком. Мы жили в разных, отдаленных местах: я – на верхней правобережной части деревни, в Чайкенте, а он – в нижнем левобережье. Он был старше меня, я с ним не общался никогда. Я просто знал, чей он сын и как его зовут. А он, по-моему, даже не знал, как меня зовут, и вдруг так спросил.