Он писал ей бесконечные и безыскусные поэмы любви, а она, поначалу, ограничивалась лишь короткими ответами на его многочисленные вопросы, но каждое новое письмо ее становилось всё больше и больше, хоть никогда за всё это время она и не призналась ему в любви, никогда и никаким образом не выразила своей привязанности к нему, никогда не то, что не целовала, ни разу не прикоснулась к его руке! Они виделись так редко – всего один-два раза в год, – что каждая эта встреча тоской разрывала сердце Джэйгэ. Лицо Сююрин менялось, страдания и муки, на которые щедра была ее жизнь, оставляли на нем отметины. Ее взгляд, прежде теплевший при появлении Джэйгэ, теперь блуждал отстраненно где-то в иных мирах. Сквозь тонкую, посеревшую кожу проглядывали острые кости, она почасту пугливо озиралась, как будто ждала удара, и часто хромала, губы ее, до сих пор в мечтах Джэйгэ хранившие всю сладость мира, потеряли цвет, истончились, на лице появились морщины. Как сильно не походила она сейчас на ту нежную, немного насмешливую и в чем-то робкую девушку, сидевшую много лет назад под яблоневыми деревьями и тихонько улыбавшуюся не одному Джэйгэ, а всему миру, который, как она надеялась тогда, создан из красоты и каждому человеку хоть раз в жизни приносит настоящее счастье! Как много у нее было надежд, и что с ней стало… С этими мертвыми, почти бесцветными глазами, в которых не осталось желаний и веры. Жизнь не принесла счастья ни ей, ни Джэйгэ, и только эти письма, бумажки, изрисованные корявым почерком, зажигали в обоих искорку жизни, искорку от пламени, которое давно потухло, и уже не осталось надежд на то, что оно вспыхнет снова.

Джэйгэ машинально сунул руку в карман, где хранилось последнее из писем Сююрин. Она передала его в начале зимы, – а это было так давно!.. Джэйгэ перечитывал его сотни раз и готов был перечитать еще тысячу.

Тысячу кес он был готов пересечь, тысячу подвигов совершить, тысячу жизней прожить и отдать их все до единой, лишь бы вновь увидеть ее прежнюю улыбку, лишь бы дать ей, обделенной, как и он, счастьем, хоть чуточку света в этом царстве человеческого бессердечия.

Джэйгэ вздохнул с некоторым воодушевлением и зашагал скорее, с силой потянул за собой навьюченных каарзымов.

И остановился.

Стволы лиственниц по краям тропы изуродованы были рубцами, глубокими и перекрещивающимися, а спустя еще несколько шагов Джэйгэ наткнулся на дом. Лесные заросли медленно пожирали его. Трава лезла через трещины в побитых стенах, из окон торчали кусты шиповника, а молодые деревца росли сквозь дыры в рассыпавшейся крыше. Комнаты затянуло можжевельником, в кустах еще видны были разломанные лавки, печи, столы, кувшины и бочки. Мрачные стены грузли в болотистой почве. Улица завалена была валежником, и, обходя колючий куст, Джэйгэ чуть не провалился в яму, откуда раньше набирали глину.

Безлюдная и мертвая деревня покоилась в лесу.

Глубоко в чаше Джэйгэ показались силуэты деревянной крепости, похожей на те чертоги, где была заперта его Сююрин, но воображение его и память часто вступали в противоборство с реальным миром.

Из сырых мрачных руин зашуршало и щелкнуло.

Ведущий каарзым вдруг встал.

Джэйгэ потянул его за поводок, но животное резко повело головой и даже попыталось вырваться, не двигаясь при этом ни вперед, ни назад. Каарзым одичало таращился на заросли и пошевелиться не мог от ужаса. Джэйгэ прислушался и уловил в сдавливающей тишине серого леса противный резкий треск, как будто где-то в вышине ломались ветки – но ритмично и в какой-то степени музыкально. Прошипел в можжевельниках холодный ветер. Руки Джэйгэ задрожали то ли от холода, то ли от страха – он и сам еще не осознал причины, но задергал поводок ведущего каарзыма, а тот панически вертел головой. Джэйгэ выхватил маленький кожаный хлыст и саданул животное по боку, каарзым отшатнулся в лужу. Поводок выскочил из рук, Джэйгэ поскользнулся и упал на спину.